Мир приключений 1969 г.
Шрифт:
Оба прошли через темную прихожую на кухню.
На дощатом столе стояли два стакана и блестел при свете лампы, подвешенной у стены, пролитый самогон. Маруська вошла шаркая, поставила упавшую лавку, сказала:
— Пришли, так садитесь! Чего стали?
Клешков и Фадейчев хотели было сесть лицом к внутренним комнатам, но она так настойчиво совала им под ноги скамью, чтобы они сели спиной к двери.
— Сколько нести-то? — спросила она.
— Одну литровку, — сказал Мишка, а когда Клешков раскрыл было рот, дернул его за рукав.
Маруська вышла.
— Кто-то был и смотался. — Фадейчев
Сашка Клешков неслышно встал и прижался к косяку около раскрытой двери в комнату. Дверь была завешена серой занавеской. Клешкову послышался дальний шепот, потом зашаркали шаги.
Клешков сел на скамью между стенкой и столом, так что теперь ему виден был профиль Фадейчева и вход.
Маруська вошла, неся в руке бутылку с мутной жидкостью, в другой — два ломтя хлеба.
— Ты чем рассчитываться-то будешь? — спросила она. — Чай, советскими?
Мишка вынул пачку денег. Они с каждым днем стоили все меньше, и Клешков посмотрел на Маруську. Ее нестарое еще, распухшее лицо с фиолетовыми пятнами на щеках сразу же зажглось.
— Ты их в сортир отнеси! — заорала Маруська. — Они только там и годны! Чего я с ими делать буду?
Клешкову показалось, что вдалеке скрипнула дверь.
— Приходят, будят добрых людей, — орала еще громче Маруська, — а чем заплатить — не имеют!
Фадейчев сидел весь красный, растерянно озираясь и потея, а Клешков, про себя отметив, что еще ни разу не видел таким беспомощным своего лихого приятеля, внимательно смотрел на Маруську и слушал. Чем больше она поднимала голос, тем больше ему не верилось, что она орет от злости. Он слушал.
— Вот завтра схожу в Чеку, скажу, что ко мне ходите! — кричала Маруська.
Клешков скорее учуял, чем услышал, как по двору идут. Хрустела щепа, разбросанная по земле. Он встал.
— А ну помолчи! — приказал он негромко.
И Маруська сразу смолкла, точно она только и ждала, чтобы ей это сказали. Теперь уже явно слышен был хруст щепы.
— Кого прятала? — спросил Клешков, надвигаясь на Маруську.
Но та, отшатнувшись, вдруг отчаянно закричала:
— Ря-туй-те-е!
Почти в ту же секунду Клешков ударил по скамье, и Мишка упал на пол, и тотчас же сверкнуло, грохнуло и посыпалось стекло. Прежде чем Клешков опомнился, вскочивший Фадейчев рванулся к разбитому окну, хряснула рама, и что-то тяжелое выпало наружу. Сразу задуло в окно, и ударили один за другим три выстрела. Клешков, зажмурившись, ринулся в окно и вывалился на землю. Из-за забора опять грохнуло. Он увидел, как в ясном свете луны Мишка крадется к щели в заборе, увидел мелькнувшее в другой щели человеческое лицо и выстрелил в него. Мишка вырвался на улицу. Еще раз выстрелили. Клешков через другую дыру нырнул туда же. Около чего-то темного стоял знакомый силуэт Мишки, и его голос говорил с непривычной, неправдашней ласковостью:
— А ну вставай! Вставай, браток! Вставай, а то хуже будет.
Клешков, спеша к нему, споткнулся о второе тело. Он наклонился. Черная ленточка тянулась ото лба, стекала на переносье, изгибалась вдоль крупного носа. Чужое, незнакомое, мертвое лицо.
— Давай сюда! — позвал Мишка.
Клешков подошел.
— Живой, — сказал Мишка, — прикидывается! — Он ткнул рукоятью
Тот нехотя поднялся, один рукав его распахнутого крестьянского полушубка был пуст.
— Что, однорукий, что ль? — спросил Мишка.
— Ранен, — определил Клешков и, отвернув полу, сказал: — Да это ж тот!
— Кто? — спросил Мишка, ощупывая карманы пленного.
— Это они сегодня на базаре устроили стрельбы. Скажешь, нет? — приблизил он лицо к пленному.
Тот отвернулся.
С нижних улиц приближался конский топот.
— Ох, убивцы! — застонала, стоя в калитке, Маруська.
— Стыдно тебе, — сказал Клешков, — комиссаров спасала, а теперь бандитву укрываешь!
— Я не комиссаров! И не бандитву, — сказала вдруг злым голосом Маруська, — я людей покрываю, понял, балбес стриженый? Я укрываю, а ты стреляешь?
— Вот мы тебя счас в ЧК отволочем, ты у нас расскажешь, кого покрываешь и кого мы стреляем, — сказал ей Мишка.
Из-за поворота вырвалось несколько всадников.
...Бандит оказался крепким орешком. Его допрашивали всю ночь. Бубнич, Мишка Фадейчев и Клешков сидели за столами вокруг него, а он — рослый, скуластый мужик с русыми волосами, распадавшимися посредине, — стоял в центре комнаты и молчал. К рассвету уже вспотели и утомились все — и допрашиваемый, и допрашивающие; комната была полна папиросного дыма и мутного света близкого утра.
— Ты вот что скажи, — говорил Бубнич, непрерывно куря и платком утирая лысину, — за что вы убили часовщика?
— Ничего такого не знаю, — бубнил задержанный, пряча глаза под белесыми ресницами, — никого мы не убивали. Только что когда они убили Кривого, мы тут и вступились.
— А за что они убили Кривого? — спрашивал в сотый раз Бубнич. — Ну чего ты, парень, виляешь, ты пойми: нам не ответишь — трибунал близко. А ответишь — жив будешь.
Мужик молчал. Изредка лишь он облизывал губы и скользил по сидящим безразличным взглядом голубых глаз. О себе он тоже ничего не рассказывал.
— Дай ему стул, Клешков! — махнул рукой Бубнич. — Ну, парень, всех ты нас загонял.
Клешков подошел и сунул под колени пленному стул, тот так и рухнул на него и тут же дернулся — простреленное плечо заболело.
— За что ты борешься, парень, не пойму, — сказал Бубнич. — Или ты кулак?
Задержанный скривил рот в усмешке.
— Самому смешно, — улавливая эту усмешку, сказал Бубнич. — Ну вот смотри, сидят двое ребят: один вообще беспризорник, другой — рабочий с электростанции. Они тебе враги?
Мужик с некоторым интересом скользнул по ним взглядом.
— Взять меня, — сказал Бубнич. — Я, правда, был студентом. Но кто у меня отец? Сапожник. Да и я недоучка: как связался с подпольем, так пошел по ссылкам и, конечно ж, ни до чего не доучился.
Мужик глотнул воздух и посмотрел на Бубнича отсутствующим взглядом. Бубнич налил тепловатую воду из графина, подошел и дал ему. Тот жадно выпил.
— Ну, а у твоего Краскова что, до революции ничего не было? Бедняк он?
— Мы не красковские, — сказал наконец мужик. — Я из отряда Хрена. Наш батька отродясь в богатеях не был. И теперя он стоит за правильную власть. За то и бьемся.