Мир приключений 1973 г.
Шрифт:
Лейтенант уверенно направился к кустам, обогнул один, другой и, приглашая Дорохова, указал на скамейку, кем-то перенесенную с аллеи в самую гущу деревьев, и предложил:
— Давайте посидим, послушаем.
— Давай, — опускаясь на скамью, согласился Дорохов и протянул Козленкову сигареты: — Покурим, послушаем, а ты расскажи мне об этих музыкантах.
— В беседке постоянных посетителей с десяток. Кроме них, заходят разные парни. Сегодня один, завтра другой. Иной вечер человек двадцать соберется, а если в клубе новый фильм идет или концерт какой, то в беседке сидит какой-нибудь горемыка, оставшийся без билета. По-моему, всю компанию, как магнит, притягивают Геннадий Житков, Павел Львовский и Васька Зюзин.
— Расскажи о каждом поподробнее.
— Житков работает на заводе лекальщиком. Ему двадцать семь
Но он распался по Генкиной вине. Ушел он, а за ним и Павел тоже. Там на Житкова несколько неприятностей свалилось. Играл он на клубном аккордеоне. Появился во Дворце культуры новый массовик, не из умных, надо прямо сказать. Забрал он у Житкова аккордеон, с которым тот не расставался. Не доверил. Этого парень не смог перенести, ушел. Через несколько дней во Дворце культуры — кража. Исчезли саксофон, флейта и этот самый аккордеон. Массовик поднял шум, немедленно к нам — все это, мол, дело рук Житкова и Львовского. Борис Васильевич сам с этой кражей разбирался, несколько раз с Геннадием и Павлом разговаривал. Через пять дней или через неделю встретил меня Житков и говорит: «Передай Афанасьеву, что все инструменты на чердаке семиэтажки лежат целехонькие. Кто их украл, знаю, но не скажу, только учтите, я к этому делу никакого отношения не имею». Мы с начальником уголовного розыска — туда, и нашли все. Борис Васильевич послал меня за нашим экспертом, она там же, на месте, отыскала на инструментах массу отпечатков пальцев, а потом у себя в картотеке нашла преступника. Тоже нашего, местного, — Кирилла Ермолаева. Он, кстати, никакого отношения к посетителям беседки не имел. Кражу совершил один. Во Дворец культуры два раза лазил. Сначала взял аккордеон, а потом все остальное. Я Геннадия несколько раз спрашивал, как он узнал про инструменты, но тот ни мне, ни Борису Васильевичу так ничего и не сказал. Афанасьев уговаривал Житкова вернуться во Дворец культуры, но тот говорит: «Пока этот дурак на месте, ноги моей во Дворце культуры не будет». Павел Львовский считает Житкова своим учителем и от него ни на шаг. Играют они хорошо. У Пашки голос хороший, ну, вот к ним и липнут ребята, а им приятно. Им ведь слушатели нужны.
— Какой же у них репертуар?
— Самый различный. Один раз иду вечером мимо, смотрю в беседке полно народу, а эти двое «Полонез» Огинского играют, и все притихли, слушают. А другой раз блатные песни чуть ли не во всю глотку орут. Тут был у нас один тип, Алексей Приходько. Уже в возрасте, ровесник нашего Афанасьева. Раза четыре судился за ограбление. Мы к нему присматривались и выяснили, что сам он ни на какие преступления не ходит, но совет любому дает, кто бы к нему ни обратился. Расскажет, как-лучше замок открыть или в квартиру забраться. Никак мы его изобличить в подстрекательстве не могли. Так он столько блатных песен знал, что и не перечислишь. Голоса никакого, а память отличная. Чуть ли не с нэповских времен песни помнил. В Сибирь на лесозаготовки завербовался. Борис Васильевич туда в милицию подробное письмо о нем написал. Третий заводила — Зюзин Васька, слесарем на автобазе работает. На работе исполнительный, серьезный, а где парни соберутся, Зюзин совсем другим становится: кривляется, паясничает, анекдотами сыплет, словно из мешка. И где он их только отыскивает?
В подтверждение слов лейтенанта в беседке взорвался хохот. Козленков прислушался:
— Зюзя, наверное, что-нибудь отмочил.
Дорохов встал и предложил:
— Пойдем
Они подходили к беседке, а там запели новую песню. Теперь уже можно было разобрать все слова:
Централка, все ночи, полные огня, Централка, зачем сгубила ты меня? Централка, я твой бессменный арестант, Пропали юность и талант В стенах твоих… Опять по пятницам пойдут свидания И слезы горькие моей жены.Песня звучала все громче и громче, остался еще один куплет, а певцы вдруг замолкли — они увидели Дорохова и Козленкова.
— Ну, что же вы перестали? — усмехнулся Дорохов. — Пойте. Отличная песня, ей лет сто, а может быть, и больше, а сочинили ее знаете где?
В беседке возле стола сидело человек десять парней. Чуть в стороне, на отдельной скамье, расположились двое гитаристов и аккордеонист. При появлении незнакомого человека в сопровождении всем известного Козленкова кто-то убрал со стола стакан, кто-то прикрыл газетой нехитрую закуску: хлеб, помидоры и остатки селедки.
Ребята явно насторожились.
— Говорят, вы бойкие, отчаянные, а вы, оказывается, и поговорить стесняетесь. Подвинься, — попросил полковник крайнего, сидевшего за столом. Сел на его место. Оглядел всех, приподнял газету, заглянул на закуску: — Небогато у вас.
Козленков тем временем уселся в сторонке, рядом с высоким гитаристом. Дорохов отщипнул корку хлеба, медленно разжевал.
— Ну ладно. Молчите, значит, не знаете об этой песне, тогда я вам сам расскажу. В начале прошлого века в тайге, за Иркутском, построили большую каторжную тюрьму и по имени царя Александра назвали ее «Александровский централ». Трудна была тюрьма, с каменными мешками вместо карцеров, холодная, сырая. Строили ее для революционеров. Много там погибло людей, хороших, настоящих, талантливых. Свидания, передачи разрешались только по пятницам. Вот там и родилась эта горькая песня… Что же вы молчите? Хорош ваш клуб, ничего не скажешь. Тесновато, правда, да и крыша малость протекает. Ну, сейчас-то ничего, а зимой куда же?
Шустрый парень лет девятнадцати, тот, что спрятал стакан, объяснил, что осень и зима у них теплые, а крышу в беседке починить можно. Другой сказал, что иногда их пускают в красный уголок общежития. Но там строго: что хочется, не споешь, а в одиннадцать комендант тушит свет и всех разгоняет.
— Что мы, деточки, что ли! — Парень презрительно сплюнул через плечо.
Но, видно, ребят все-таки волновала зимняя проблема.
За столом, напротив Дорохова, сидел молодой человек постарше. Он внимательно смотрел на полковника, а потом спросил:
— Вы полковник из МУРа?
— Не совсем так, — улыбнулся Александр Дмитриевич. — То, что полковник, верно, то, что из Москвы, правильно. Но МУР — это Московский уголовный розыск, а я работаю в Уголовном розыске страны.
Отвечая, он думал, как быстро распространилась весть о его приезде и уж так ли случайно дошла она и в беседку.
Рассматривая собравшихся, Александр Дмитриевич выделил парня, сидевшего в центре всей компании. На нем была белая водолазка, старательно расчесанные длинные волосы блестели в электрическом свете и крупными локонами опускались па плечи. Он сидел настороженно и зло посматривал на Дорохова и Козленкова. Заметив, что привлек внимание, спросил:
— К нам приехали дружинников выгораживать? Они и так никому прохода не дают. Мы им, видите ли, мешаем, живем не так. Песни не те поем, водку пьем. А пьем-то на свои. — Парень дурашливо растопырил руки. — Ну, а что плохого мы делаем? — с вызовом обратился он к Дорохову.
Козленков подошел к говорившему, похлопал его по плечу:
— Так уж и ничего? А ты, Вася, расскажи полковнику пару своих анекдотов, и он сам разберется. От твоих рассказов даже вон у того серого кота шерсть дыбом встает да у ваших музыкантов иногда слух пропадает. Или лучше похвастай, как Лешку Цыплакова избил.