Мир приключений 1975 г.
Шрифт:
Но прежде Бабушкина о себе стал рассказывать Миша Дубсон. Не то чтоб он хвастался, но как было не поведать русскому в Берлине о том, как смоленский гимназист приехал в Берлин, а в Берлине стал учеником знаменитого Фрица Ланга. В Смоленске Миша с первого класса стал изучать немецкую литературу и язык. Когда гимназия превратилась в советскую школу, изучение иностранных языков прекратилось, но Дубсон, как и некоторые другие, говорил, читал и писал по-немецки свободно. Правда, у них не было берлинского произношения, но это дело наживное. Знание языка привело Дубсона в Берлин, где его услугами пользовались советские работники. Миша интересовался немецкой кинематографией,
…Дубсон и Бабушкин разгуливали по берлинским улицам, их русская речь ни у кого не вызывала настороженности. Мимо них проходили тайные советники, бароны, офицеры на пенсии, рантье, господа мясники, чиновники, девицы в пестрых шляпах, молодые люди в остроклювых кепи со знаком свастики над козырьками, почтовые служащие и чиновники по железнодорожному ведомству, пожилые женщины и старухи, чья одежда старого времени была хозяйственно убережена от моли. На открытых окнах в ряде домов бамбуковыми палками выбивали перины и зимнюю одежду. Кружились, перелетали с места на место голуби, эти птицы-спутники всех городов Европы. Берлинские — тощие и драчливые. Послевоенная порода.
Дубсон вдруг спросил, не встречался ли Бабушкин на ковре с борцом, у которого все тело в наколках?
— Довелось.
— Я смотрел на него в Берлине.
— В Марселе он выступал под маской.
— Вы боролись с “Маской”! Он сильный борец.
— Ничего…
Миша стал расписывать “убийственные” приемы голландца.
Бабушкин терпеливо слушал, думая, что надо уезжать из Берлина.
— А вы устояли против захвата шеи?
— Да ведь как сказать! Одним приемом приличная борьба не кончается.
— Но вы не победили его?
Бабушкин поморщился, как от зубной боли — ему хотелось забыть борьбу в Марселе. Дубсон ждал.
— Маска, рисунки на теле — это еще не сила.
— Положили?!
— Он сорвал с лица маску.
Дубсон с уважением посмотрел на Бабушкина, думая, где лучше приложить его соотечественнику богатырскую силу. Бабушкин же увидел себя, как бы со стороны, в ту минуту в Марселе на подмостках, когда, подойдя к ложе, он протянул мосье Леру чек, полученный им в конверте, а Леру сделал вид, что не понимает его, и тогда борец Бабушкин, еще не скинувший халат, разорвал чек и бросил обрывки в ложу…
— Сколько вы получали в Марселе? — Дубсон спросил это, чтобы что-то сказать, у него созревали сразу две ослепительные мысли.
— Я держал в руках чек с четырьмя ноликами.
— В Гамбург, — вскричал Миша, — в Гамбург!
И стал объяснять: в Гамбурге Бабушкин наймет циркачей и поедет с ними выступать в Ленинград, в цирк Чинизелли, исполняющий обязанности директора которого знаменитый Вильяме Труцци сейчас в Гамбурге и набирает для своего манежа немецких артистов, а в зверинце Гагенберга — зверей. Все очень просто (по словам Дубсона), но у Бабушкина нет желания быть артистом, а кроме этого, денег — в обрез.
— Бабушкин,
Бабушкин и без подсказки будущего режиссера и сценариста хотел подняться на палубу советского парохода, Дубсон только укрепил его продуманное желание, и теперь Василий знал, что ему не нужен Берлин. И хотя у входа в варьете надо было вести себя с оглядкой на стражей порядка, русский матрос схватил сильными руками молодого человека за талию и, оторвав от асфальта, вскинул над своей головой, как младенца.
В Берлине Шпрее — “прусский Рейн”. Конечно, не в ширине дело, Шпрее и заводы, индустрия и природа. И еще жив в сознании немецких трудящихся лозунг, выдвинутый год назад КПГ — “Бейте Пуанкаре в Руре и Куно на Шпрее!”. Бабушкин покидает Берлин, видит Шпрее из окна вагона.
Со Шпрее к заводам клубится туман. Уходят, уходят дымящие трубы и потемневший Сименсштадт. Но долго видны заводские часы на пожарной башне. От Берлина до Гамбурга пережить несколько часов пассажирам легко.
Гамбург многогранен и многолик. Гамбург-мировой порт. О Гамбурге бюргеры говорили: “Поле деятельности — весь мир”. Из Гамбурга Германия протягивала руки в Азию и Америку, а уж Европа была под рукой у Гамбурга.
В Гамбурге Бабушкин занес чемодан в камеру хранения на вокзале. Старик с потухшей трубочкой, приняв у приезжего ручной багаж, сказал по-немецки:
— Господин на родине великого Брамса.
Бабушкин пошел побродить по городу. На привокзальных улицах ему сопутствовали запахи гудрона и лошадиного пота. На Ландунгсбрюкен Эльба показалась на минуту. Встречались мужчины в котелках, женщины в прямых юбках и двубортных жакетах. Волосы у немок подстрижены, как у мальчиков, причесаны на косой пробор. С островка на городском озере Альстер доносились звуки музыки Брамса. Проносились мотоциклеты с молодыми людьми. Они уважали скорость, стремились в неясное будущее.
Гамбург, как всякий портовый город, — многолик. Гамбург — на все вкусы.
Из лавчонки татуировщика выбралось на уличный свет нечто, что привлекло внимание Бабушкина, заставило вздрогнуть.
Это были три ужасных калеки, смонтированные кем-то в одного живого робота. Длинные ноги в солдатских сапогах и залатанных штанах принадлежали человеку с пустыми глазницами. На его груди на открытой подставке-полке сидели два человеческих обрубка, закрепленные ремнями. Один из них был без ног и без рук, но сохранил глаза. Огромные светлые, они, как и рот, улыбались. Второй несчастный без ног, но имел две руки, его глаза прикрыты черными очками. Все трое говорили на три голоса — несколько заученных фраз на трех языках — немецком, французском и русском. “Они” шествовали. Протягивались руки, руки опускали в матерчатый мешок подаяние. Зрячий указывал путь, ноги несущего на себе двух других — двигались. Бабушкин разобрал одну фразу:
— Они нападали, они погибали, они отступали, они не сдавались!
В огромном гамбургском порту не было оживления. Порт уснул, но уже начинал пробуждаться. Повисли лебедки, замерли транспортеры. У одинокого причала готовился к отбытию белоснежный пароход. С палубы, облокотясь на перила, сплевывал в ржавую воду негр.
Бабушкин увидел темное лицо на фоне белых надстроек; хотел повернуть, пойти в другой конец, как вдруг что-то неосознанное заставило его подойти ближе и прочитать название судна.