Мир приключений 1985 г.
Шрифт:
Очнувшись прежде других, он почти ощупью обследовал туннель и обнаружил площадку, откуда начинался не слишком удобный, но вполне приемлемый спуск в зеленую благоухающую долину. С высоты птичьего полета отчетливо были видны дикие мускатные рощи, фисташковые леса с чуткими оленями и необъятный луг, перерезанный извилистой лентой реки. А дальше, слепя радугой, шумели голубоватые водопады, и белые лотосы в заросших прудах счастливо трепетали под ветром, и капли, вспыхивая звездой, перекатывались в чашах восковых совершенных листьев. Прямо из вод, где жадно сновали пестрые рыбы
Вдохнув прохладный, напитанный сумасшедшим благоуханием ветер, Смит упал на колени и, сложив ладони, как когда-то учила мать, пробормотал благодарственную молитву. Забытые с детства слова сами собой пробудились в мозгу и наполнились обновленным, неосознанным прежде смыслом.
Он уже знал, что там, на вершине, в непроницаемой тени старого баньяна, его ждут и взволнованно готовятся к скорой встрече. И лишь чувство долга заставило его вернуться в сырость и смрад пещеры, чтобы навсегда попрощаться со спутниками.
Проводив Макдональда, Смит и Валенти начали деловито собираться в дорогу. Оказавшись вскоре на площадке, профессор закрылся от солнца рукой. За мускатными рощами, за рекой с ее водопадами и лотосовыми старицами, за горой, накрытой одиноким баньяном, многоствольным, как лес, Валенти увидел пять заснеженных пиков.
Это была великая Канченджунга, [35] и где-то там, у подошвы, окутанной клубами желто-зеленых паров, скрывался тайный вход в заповедную страну. Серебристо-серый титановый шар с неуловимым голубоватым отливом бесшумно скользил в завороженной тишине.
35
Канченджунга — Канг-чен-цзод-мга, или Пять сокровищ великих снегов.
— Это сур, — с мимолетной улыбкой пояснил Валенти, направив бинокль на ядовитое облако. — Он охраняет Шамбалу.
— Вот как! — безучастно ответил Смит.
Еще совсем недавно одно лишь упоминание о таинственной стране ввергало его в лихорадку догадок, но теперь он и так знал все, что должен был знать, не испытывая потребности делиться с другими. Прежняя жизнь окончательно померкла, а вместе с нею умерло любопытство.
— Я уверен, что мы сумеем одолеть эту последнюю преграду! — Сдерживая радость, профессор с нарочитой медлительностью убрал бинокль.
— Да сопутствует вам удача, Том. — Смит ободряюще сомкнул пальцы кольцом. — Уверен, что все будет о'кей.
— Разве вы меня покидаете? — Валенти разом увял. — Но почему, Роберто?
— Так надо, мой добрый учитель. Мы расстанемся с вами вон у той лесенки… Видите? Она вся усыпана белым цветом.
— Я найду вас там на обратном пути? — с нажимом спросил Валенти, заглянув Смиту в глаза.
— Не знаю. — Американец отвел взгляд. — Попробуйте…
— Что ж, пойду один. Я должен узнать, что там, и я узнаю.
— Меня тоже постоянно
— И не почувствовали себя беднее?
— Беднее? Вы шутите, Том! Я сделался нищим, обобранным до последней нитки!.. Но это подарило мне удивительную свободу.
— Тогда прощайте, дружище. Мне нечего вам больше сказать.
— Прощайте, синьор!
Они обнялись, постояли, приникнув друг к другу, с минуту и разошлись, ибо для каждого нашлась своя ниспадающая тропа.
Джой уже не хотела этих ночных встреч, с их надрывом и горькой, изнурительной нежностью, не достигавшей зенита. Но Гвидо всякий раз заставал ее врасплох, возникая в глухой предрассветный час, когда явь безнадежно отравлена свежей памятью сновидений. И она не находила в себе силы прогнать его.
Ощутив чужое присутствие, Джой с тихим стоном разлепила припухшие веки и включила фонарь. Гвидо сидел у изголовья, пристально разглядывая ее всю, еще не совсем проснувшуюся с розовой отметиной на виске и спутанными волосами.
Его тонкие пунцовые, как у девушки, губы были слегка раздвинуты в той неуловимо ироничной, чуточку грустной улыбке, которая так волновала когда-то Джой. Как всегда, на нем были белые вельветовые джинсы и черная, с закатанными до локтей рукавами, плохо выглаженная сорочка.
Таким он запомнился ей в их последний вечер на улице Кандотти. Можно было подумать, что с тех пор прошли не годы, а считанные часы… Натянув на себя плед, Джой краем глаза глянула на его смуглые, волосатые руки. Нет, он явно не страдал от холода и, невзирая на ночные заморозки, продолжал разгуливать налегке. Очевидно, делал это сознательно, чтобы лишний раз уязвить напоминанием.
Глупый… Разве сможет она позабыть о том, как зашаталась под ней земля? Как почернело, съежившись, небо и все наполнилось такой до тошноты безысходной болью, что даже на плач не хватало дыхания? Если бы разреветься тогда и поползти по полу, разбивая в смертной тоске костяшки сведенных судорогой пальцев. Если бы выорать ему прямо в лицо все то, что рвало ее на части! Но не получилось. Очень уж он был бледен, и жалко подрагивала пушистая родинка на его подлой щеке. Он ведь спешил поскорее закончить дело, волновался бедняжка…
Да залей она слезами фаянсовый умывальник или в кровь размажься по потолку и стенам, он все равно бы ушел от нее. Ничего нельзя было изменить ни тогда, ни потом. Едва он, давясь, покончил с каштанами, купленными на площади Испании, и забарабанил пальцами по клеенке стола, Джой уже знала, что ей предстоит услышать, и даже догадывалась, в каких словах. По какому же праву смеет он о чем-то напоминать, лезть с упреками, требованиями? И знала: смеет. И с замиранием ждала, чувствуя, как от пальцев на ногах поднимается наркотический холодок. Ей не было неприятно, скорее, наоборот, она испытывала отрадное забытье. Страдал один только мозг, проигрывая в который раз заезженную пластинку, а остальное, в чем еще держалась душа, онемело под местной анестезией.