Мир тесен
Шрифт:
Вперед, вперед, вперед!
Следующий день начался дождем и штормом. Следом за гвардейцами дивизиона Осипова наш отряд ворвался в порт Палдиски. Часть катеров сразу же была направлена еще дальше — высаживать десант на остров Осмуссар.
В Палдиски мы простояли почти трое суток. Не то пережидали шторм, ревевший на заливе, не то дожидались, когда штабы фронта и флота спланируют очередную операцию.
Тем временем, судя по обрывкам радиопереговоров, которые я выхватывал из эфира (ох и забит же был той осенью эфир!), войска Ленфронта, безостановочно наступая, выходили на западное побережье
Операция затевалась крупная.
Еще посвистывал ветер в антеннах катеров, еще проливались из плывущих туч холодные дожди, но шторм терял силу. Ветер явно убивался. Замерзшие в своей дюралевой коробке (а мы теперь жили на катере, спали вповалку в самом теплом месте — моторном отсеке, питались сухим пайком), мы выскакивали на бетонную стенку, затевали беготню и потасовки, чтоб согреться. Лейтенант Макшеев учил юнг боксу: они вдвоем наскакивали на него, тыча костлявыми кулачками, а он, посмеиваясь, отбивался левой, обмотанной ветошью, и вдруг делал быстрый выпад правой.
— Не топтаться, а прыгать! — Макшеев пританцовывал по-боксерски. — Резче удар, Штукин! Не царапай воздух! Ну, всем корпусом — вперед!
Тут из люка моторного отсека высунулась растрепанная льняная голова Дедкова.
— Гарбyз! — крикнул он неумелым командирским дискантом. — Я тебе чего сказал? Почему масляный фильтр не почищен? Гарбуз!
— Да обожди ты! — Юнге бокс был интереснее масляного фильтра. Он с азартом наскакивал на лейтенанта.
— Брек! — сказал Макшеев, опуская учебную руку. — Что за «обожди» командиру отделения? Немедленно на катер, юнга!
Тот утер кулачком прослезившийся нос и пошел, ворча:
— Не дают угреться… Какой я тебе «арбуз»? Гáрбуз я…
Он нырнул в моторный отсек, оттуда послышались возбужденные голоса. Дедкову, исполнявшему обязанности командира отделения мотористов, нелегко было утвердить себя в этой роли. Крутой ветер торпедных атак еще не совсем выветрил из него неуверенность и испуг забитого хлопчика. И нагловатый юнга эту неуверенность, конечно, учуял. Меж ними то и дело возникали, скажем так, недоразумения. Дурандин уже грозился отправить Гарбуза на «губу» — только где же сыщешь ее в десантных операциях, в наступлении, в бурных наших рывках на запад?
За волноломом кипел залив, вскидывались рваные серебряные гребни. На продутом ветрами палдисском причале мы ждали нового рывка.
Прогуливались по стенке старшие лейтенанты Вьюгин и Крикунов. Встретились два (теперь уже два, а не три) мушкетера. Господа мушкетеры, где ваши смертоносные шпаги? Где кресты на плащах? Широкополые шляпы с перьями?..
Оба в канадках, сапогах, командирских шлемах. У Крикунова юношеское лицо обросло русой бородкой. Наш-то командир звена, как всегда, гладко выбрит. Бездомовье наступления ему не помеха. Увидели меня, сидящего на ограждении рубки. Крикунов кивнул с улыбкой:
— Живой, Земсков? Ты бы дал, радист, музыку на причал.
И я кручу верньер приемника, ищу музыку в тесном многоголосье военного эфира. «На Сандомирском плацдарме к югу от Варшавы продолжались тяжелые бои…» Немецкие напористые голоса, повторяющееся слово «Остпройссен», означающее «Восточная
Быстро разматываю провод, выношу динамик наверх, даю на полную громкость.
«И жизнь потекла по весенним законам, теперь от любви не уйти никуда. Ни-ку-да…»
Странно, какую власть имеет над душами хорошая песня. Со всего причала стягиваются сюда, к песне, катерники.
«Любовь от себя никого не отпустит. Над каждым окошком поют соловьи-и…»
Гляди-ка, двое матросов закружились, а вон еще! Обросшие, пропахшие бензином и махрой, в кирзовых сапожищах — вальсируют! Ах вы, дружки мои… моряки москитного флота… Как же вы… как же мы изголодались по жизни простой, не походной, чтоб крыша над головой, а не тучи, набухшие дождями, чтоб танцплощадка по выходным…
«Любовь никогда не бывает без грусти, но это приятней, чем грусть без любви-и…»
Кружится в танце, в самодельном вальсе палдисский причал. И уже кончилась песня, другая пошла — «Мы летим, ковыляя во мгле», — песня про союзные бомбардировщики, она совсем не в ритме вальса — но причал продолжает кружиться. «Бак пробит, хвост горит, но машина летит…» Кружатся, кружатся, шаркая сапогами, небритые пары, «…на честном слове и на одном крыле…»
Растанцевались. Не остановишь. Крытые «студебеккеры», рыча, въезжают на причал, из-под мокрых брезентов соскакивают пехотинцы в касках, обвешанные оружием, — смотрят с удивлением на несущихся в танце матросов. А тем всё — трын-трава, была бы музыка. Вроде и дела им нет до того, что прибывают десантники и, значит, скоро — новый рывок. Гляди-ка, с ходу втянули в танцевальную карусель девушку-санинструктора, и та понеслась, хохоча, с сумкой своей на боку, а на сумке красный крест в белом кругу.
А старший лейтенант Вьюгин вдруг обнял одного из прибывших десантников. Целуются, что ли. Вьюгин хлопает пехотинца по спине. Тут и боцман наш подоспел, тоже обнимает его, колотит по плащ-палатке, видавшей виды. Да кто же это?
Ушкало — вот кто!
Служили когда-то, до войны еще, три катерных боцмана — Вьюгин, Ушкало и Немировский, не разлей вода, три тельника, шесть клёшей, пой песню, пой, — и вот война, разметавшая их, снова свела осенним днем на случайном причале…
Да нет, не случайность. Кому ж еще, как не Вьюгину с Немировским, принять на борт Василия Ушкало с его ротой морской пехоты? Кому ж еще, как не Василию Ушкало, великому десантнику, высаживаться и с боем отнимать у противника острова?
Великий десантник наконец замечает и мою ухмыляющуюся физиономию.
— Вот ты где, Борис? — Он принимает меня в железные объятия. — А я про тебя в «КБФ» читал. Как ты воюешь. Молодец!
Знаете, у меня дух перехватило. Никакие похвалы, хоть бы и в газете, не дороги мне так, как одобрительное слово из твердых уст бывшего командира Молнии. Гангут, я думаю, спаял нас навеки… ну, на сколько кому отпущено…
— Василий Трофимыч, — говорю, — новость хотите? Безверхов жив. Бежал из плена.