Миронов
Шрифт:
Много раз он задумывался о сущности человека как такового и, в частности, о самом себе. Почему же ему не живется мирно? Или человек не приспособлен к подобной форме сосуществования? И ему уготована страшная участь вечно воевать, начиная с самого простого и, может быть, самого главного – битвы за кусок хлеба насущного? Где же истина? А может быть, он просто не умеет трепетно радоваться жизни как божественному дару?.. Да не в этом дело!.. Так что же ему теперь, не уходить на войну и передвигаться по миру воробьиными шажками? Ну, нет. Да и люди только после великого потрясения или тяжкого труда испытывают облегчение и радость бытия. Значит, он оправдывает войну? Н-нет... Но это, наверное, чисто мужское дело. Девчонки, как детей, баюкают куклы, а казачата, даже в чистом возрасте детства, играя в войну, седлают
Мысли поплыли куда-то в светлые донские сумерки, которые опускались на станицу Усть-Медведицкую. Вздрогнули капли росы на лепестках георгин и засверкали, как драгоценные алмазы. Аромат пшеничной соломы – хлебный, хмельной. Возникающие звезды на темном небе будто раскачивали землю, и она летела куда-то в таинственную неизвестность под аккомпанемент перепелиных призывных песен: спать пора... Спать пора... Спать пора...
Миронов, глядя в глаза звездам, усеявшим бархатный небосклон, глубоко вздохнул и блаженно потянулся. Открыл глаза – свет ударил, свет ни на минуту не выключаемой тюремной лампочки под потолком. Боль пронзила тело – и он закричал. Зарычал... Застонал... На лице его ужас, гнев. Люди, можно ли так глумиться над человеком, который принес Родине победу над врагом?! А может быть, вот тут-то и настигла его самая честная и высокая награда – Бутырская тюрьма? За все победы и убийства?.. Война сидела в каждой клетке его изнуренного тела. Душа была полна атаками и безумно звериным ревом боя. И горем, которое по горячим следам победы, наверное, не испытывал ни один полководец. Отнята и осквернена свобода, которую он ценил выше жизни. Гордый донской казак. Командарм легендарной Второй Конной...
Загремел засов двери, обитой железом. Морда стражника просунулась: «Чё воешь, яко дикай зверь!» – «Как ты смеешь!..» – вскрикнул Миронов. «Замолчь, бо оплеуху зробишь...»
Страшен, горяч и безрассуден в гневе Миронов – он кинулся на тюремщика, но тот успел прихлопнуть дверь, и командарм ударился головой о железо. Бился, царапался, изодрал себя в кровь... Обессилев, опамятовался, схватился за голову, сжал ее изо всех сил: «Только не сойти с ума... Продержаться. Пока Ленин не узнает об этом злодействе... Он им задаст... Главное, вспомнить все, может быть, людям пригодится... И помочь родине... Дон к беде. Дойти до Ленина и обо всем рассказать. Может быть, на мой крик отчаяния отзовутся донцы-молодцы? Где атаманы? Выродились?..»
А ведь исстари именно на Дону рождались вожаки отчаянной храбрости и лихости. Или теперь родятся только трусы, в жилах которых течет не горячая казачья кровь, а розовая водица?.. Неужели навек утрачен нерв, соединяющий прошлое с настоящим? И никогда уж не произойдет венчания Природы и Человека? И люди от колыбели до смертного часа не будут любить, жить и умирать по-человечески?..
Может быть, на помощь призвать степной ураганный ветер да вешний молодой гром с ливнем как из ведра? Они сметут нечисть с донской земли, и настанет время великого потрясения и очищения? И распятая память, ее печаль, совесть, стыд сойдут с креста и поселятся в наших сердцах? Возможно, потому, что без распятия нет воскрешения. Без греха нет покаяния и очищения...
А на нем, наверное, больше всех грехов, потому что он один из главных... Ну, что же ты умолк? Если начал, так договаривай. Но невыносимо же, трудно выдавить из себя это слово. Когда оно жило внутри, как-то было легче дышать. Но, когда оно вырвется на волю, то будет принадлежать другим людям, и они тогда будут вправе спросить с него за все, что случилось на Дону в трагические годы гражданской братоубийственной... Отцеубийственной... Ну, что ж, он выдавит из себя это постыдно-предательское слово: да, он был... виновником... Одним из главных виновников трагедии любимого донского края... Его казачьей песенной сторонушки... Если бы он только знал, чем все это обернется!.. Значит, придется покаяться перед людьми и самим собою?..
Но ведь он искренне верил, что совершает великие деяния во имя своего народа. Ну и что он хочет сказать, что вера снимает ответственность за
Для этого надо сберечь силы и хоть на время обуздать свой казачий нрав. Забыть, что он храбрейший офицер царской армии, награжденный восьмью орденами и Георгиевским оружием... Забыть, что все это швырнул в грязь и затоптал... Туда же пошло и потомственное дворянство... Сбросил с себя мундир кавалерийского блестящего войскового старшины. Чего же так не хватало бывшему пастушонку-бедняку?..
Надел простую солдатскую шинель без каких-либо знаков отличия, стая просто гражданином Мироновым, снова начал завоевывать славу полководца уже в Красной Армии. Два ордена Красного Знамени... Золотое оружие – высшая награда Советской Республики... Погиб старший сын Никодим. Любимая дочь, копия отца, Валентина, расстреляна так называемыми белогвардейцами... Жену и младших детей выводили на расстрел... Уму непостижимы потери личные. И так в каждой семье, во всем казачьем донском крае. И он, Миронов, положивший на алтарь войны все мыслимые и немыслимые ценности, оставшись гол как сокол, к тому же еще и обречен быть главным виновником этой трагедии и сидеть в Бутырской тюрьме! «Весело...» – как бы сказал его бывший начальник штаба дивизии подъесаул Сдобнов. Веселее нарочно не придумаешь. Словом, завоевал свободу и вымечтанную жизнь, для себя и своего народа!.. Как та бабка, у разбитого корыта... Не слишком ли он становится беспощадным к самому себе?.. Он просто обязан все вспомнить и обо всем рассказать с такой же ответственностью и страстью, каким и был в жизни. «Но и в цепях должны мы свершить сами тот круг, что Боги очертили нам...»
Часть вторая
1
Филипп Козьмич Миронов проснулся от крика надзирателя. Осмотрелся впервые без истерии и гнева. Голые, исцарапанные, грязно-серые стены. Четыре шага в длину и два шага в ширину. Из мебели только топчан – колченогий. Откуда его доставили сюда? Или он здесь вечно пребывает? Зарешеченное окно, сквозь него просачивается хмурое небо. Наверное, уже рассвет. Это понятно и по миске с тюремной баландой, которую в очередной раз принесли ц убрали нетронутой – он ведь продолжал голодать и с каким-то щемяще-жалостливым чувством думал, что скоро придет конец, и люди тогда вдруг спохватятся, что командарм Второй Конной армии погиб не в бою, как положено бойцу, а голодной смертью. Позорной смертью...
Задвижка «волчка» оставалась открытой, и Миронов отметил про себя, что в нее смотрит надзиратель. Что ему нужно в такую рань? Хотя он имеет право заглядывать в любое время суток и следить за поведением заключенного. Да и рань ли в мире?.. Он, Миронов, заключенный?.. Неужели это в самом деле не мерзкий сон?.. Только без истерии. Спокойно! Таков самому себе приказ... Так быстро он привык к боли?
– Оглох?.. Чего молчишь?.. Жалашь или не жалашь прогулка?
– Какая прогулка?
– Воздуха вольного хлебнуть... Так жалашь ай нет?
Вместо всегдашней настороженности появилось вдруг какое-то недоумение, граничащее с терпимым отношением к надзирателям. Но оно тут же, как неожиданно возникло, так неожиданно и испарилось, уступив место всегдашней настороженности и даже враждебности к тюремщикам. «Очередная насмешка, – подумал Миронов... – этих тупоголовых...» Он, конечно, не считал их за нормальных людей и отказывался предполагать в них обыкновенные человеческие качества. Тем более милосердие и отношении к заключенным: «Вольного воздуха хлеб-путь...» Ведь между ними всегда существовал антагонизм. Ненависть одного к другому, чуть ли не врожденная, выработанная многими поколениями заключенных и их стражниками. Ею были пропитаны не только мысли жертв застенков, но и сам воздух камер, карцеров, коридоров, двориков и всего мрачного здания тюрьмы. И всяк сюда входящий сразу же принимал сторону заключенных против всего охранного персонала, вплоть до социального строя, порождением которого являлось это ненавистное заведение.