Мировая революция. Воспоминания
Шрифт:
Меня давно интересовала великая проблема Французской революции и реставрации: Руссо, Дидро, Вольтер (его я не особенно долюбливал) и другие, с одной стороны, де Местр, а потом Токвиль, с другой. Я привожу лишь наиболее видные имена, но я знал и остальных, великих и малых, принадлежавших к обеим сторонам.
Конт занимал меня как соединение Французской революции и реставрации: основатель позитивизма и позитивистической религии гуманности, он осуществляет политику де-Мэстра…
Французский романтизм я пережил довольно сильно. Уже в ранней молодости я наслаждался Шатобрианом и всем романтизмом; замечание Коллара, направленное против романтизма, тогда меня поразило, лишь много позднее я уяснил себе нездоровый элемент романтизма. Некоторые мои критические замечания о том, что я часто называл декадентством (недостаточно правильное название), могут быть доказательством этого. Меня отталкивал во французском романтизме этот особый нервный
Приятно меня удивили литературные этюды Карриера о романтизме; я с ними недавно познакомился; он говорит там различные вещи, которые я говорил в своих опытах. Анализ и критика романтизма являются до сих пор великой задачей для духовного развития Франции; романтизм осудил Токвиль, а позднее Тэн и Брюнетьер, и в наше время есть целый ряд противников романтизма, как, например, Сельер («очиститься от Руссо») и его ученик Лассер, потом Фагэ, Гилуэн, Морра и др.
Как уже видно по именам, сопротивление романтизму происходит по разным причинам и взглядам. Вопрос становится моральным, прежде всего моральным: революция против старого режима – в конце концов против католицизма – впадает во Франции в чрезмерный сексуализм, сексуализм болезненный, а потому и упадочный. Я вижу в этом упадке важную проблему для Франции, для остальных католических народов, да и вообще для современной эпохи.
Своевременность этого вопроса доказывается, по-моему, тем, что наиболее сильные французские писательницы (Рашильд – Колетт – Маркс) поддались в такой мере этому направлению.
Что, будучи в Париже и Лондоне, я занимался этим литературным и моральным вопросом – вполне естественно; он имел непосредственное отношение к войне: как и насколько выдержит Франция и особенно ее интеллигенция всю тяжесть войны; для меня во время войны это был важный вопрос. Я не признавал справедливым доказательства немецких пангерманистов, пророчивших окончательное падение Франции и романских народов, но и временный упадок был опасен; опасность была тем более грозной, что уменьшение населения Франции, столь возмущающее французов, находится в тесной связи с этим моральным упадком. Опасность, казалось мне, не будет отстранена даже победой союзников, несмотря на то что в данный момент речь шла прежде всего о победе.
Как я уже указывал, говорилось много о беспорядках во французской армии, которые нельзя было объяснить лишь пацифистическим отвращением к кровопролитию; я размышлял и об этом явлении в связи с этой проблемой упадка. Говорили, что только благодаря чрезвычайной строгости Жофру удалось привести в порядок армию. Я убедился, что эти жалобы были преувеличены.
Нужно честно признать, что в противоположность упадочному настроению, ведшему к пассивности (особенно интеллигенцию и, главное, в Париже), были во Франции и сильные действенные течения. Вполне оправдалось во время войны направление национализма Барреса; совместно с Барресом, Бурже и Морра подготовляли молодежь к энергичному сопротивлению против пангерманизма. Имена Бурже и Морра связаны с новейшим католическим движением; но его лучшая и наиболее влиятельная часть, именно снова среди молодежи, была демократической («Sillon»),
Католическое движение и религиозный вопрос вообще, со времени революции и особенно от де Местра является до сегодняшнего дня одним из главных
Вместе с Пеги пало на войне значительное количество молодых писателей – красноречивое свидетельство за молодую Францию всех направлений.
Наряду с политическим национализмом возникло из прежнего гуманизма и интернационализма новое направление реалистического европеизма и интернационализма, направление действенное и в смысле пропаганды очень энергичное. Со одной стороны стояли писатели, как Ромен Роллан, Сюарес, Клодель, Пеги, к которым в этом отношении, можно присоединить и поэта Жюля Романа, а на другой Жорес, также стремящийся к более конкретному интернационализму на основе нового патриотизма, не возникающего из стремлений к мщению, а, наоборот, стремящегося к единению всех народов в гармоническое целое. Здесь уместно вспомнить Ренана из-за его симпатий к немецкой науке и из-за его богословских, философских и исторических работ, – в общем, я сужу о ренанизме так же, как и его критик Бурже, хотя и с иной точки зрения.
У большинства этих различных индивидуальностей и вождей новейшего французского мышления было одно общее стремление к действию – более или менее ясный протест против абстрактного интеллектуализма, позитивистического наследства и против скептицизма, представленного в наихудожественнейшей форме Анатолем Франсом; также интуиция и философия Бергсона являются попыткой их преодоления; «'elan vital – ferveur, ardent s'er'enit'e – effort» и тому подобные слова были лозунгами Бергсона, Жида, Клоделя и Жореса; Сорэль их усилил до «violence». Я вижу в этом более того, что сознают сами французы, а именно влияние немецкой психологии, ее действенности и эмоциональности от Канта до Ницше.
Практическое доказательство этого европейского направления мысли, в котором наряду с немецкими, скандинавскими, английскими и американскими влияниями были и сильные влияния русские, я видел в Антанте, в практическом единении Франции, Англии и России, позднее и Америки. Преодолеются ли благодаря этому союзу и войне болезненные побеги романтизма? Лучшие и наиболее современные умы вполне сознают важность вопроса об упадке и возрождении и непрерывно над ним работают; поэтому характерен для французской литературы род сложного романа, даже целый ряд романов, благодаря которым образ современной Франции должен быть дан через разбор всей эпохи; после Бальзака идут романы Золя, Ролана, новейшие произведения Мартэна дю-Гара и др.
Пребывание в Париже и Лондоне, постоянное общение с англичанами и французами, наблюдения над французскими и английскими солдатами, франко-английскими соглашениями и разногласиями, размышления над французской и английской литературой вели меня естественным путем к сравнению французской и английской культуры.
Из английских философов привлекал меня больше всех Юм – он формулировал наиболее ноэтически и сильно великую проблему современного скептицизма; сравнение с Контом напрашивалось тем, что Конт исходит из Юма (как и Кант). Но какая разница между обоими: француз возвращается к фетишизму и ищет спасения в старо-новой религии, англичанин (шотландец!) спасается от собственного скептицизма благодаря этике гуманности (не религией гуманности, как Конт!). Католик – протестант!
Из новых философов мне был симпатичен Джон Стюарт Милль (до известной степени тоже контианец) как представитель английского эмпиризма; мимоходом вспоминаю и Бокля, на нем я уяснял себе основу истории. Дарвин был для меня великой проблемой – я отвергал и по днесь отвергаю дарвинизм, но ни в коем случае не эволюционизм; Спенсер очень интересовал меня – именно как философ эволюционизма и как социолог.
Говоря по совести, больше, чем английской философией, я занимался английской и американской литературой. Скоро я знал ее довольно хорошо; тогда начал я сравнивать, как уже говорил ранее, англичан и французов с точки зрения романтического декаданса. Уже ранее я разбирал Россетти и Уайльда, теперь в Лондоне я углублял свои познания в области кельтского возрождения и при этом проверял свой анализ французского романтического сексуализма; из новейших писателей подходящим предметом для моего изучения казался мне В.Л. Жорж, а также более старый Ж. Мур. Теперь, после войны, в Джойсе я вижу поучительнейший пример этого католическо-романтического декаданса – переход от метафизического и религиозного трансцендентализма и аскетизма к натуралистической и половой вещности становится у Джойса совершенно ясным.