Мировая революция. Воспоминания
Шрифт:
Этого упадочного элемента, который так силен у французских писателей, у англичан нет; однако он имеется не только у французов! Он заметен в итальянской и испанской литературе, а в немецко-австрийской он даже силен. Есть он у поляков, есть и у нас. Английские историки литературы тоже удивлены этой особенностью; одни из них говорят весьма поверхностно об английской лживости и ханжестве, другие же попросту не могут найти объяснения для этого неопровержимого отличия. Англия и Франция – вот разница между протестантизмом и католичеством, между более человеческой, естественной и религиозно-трансцендентальной моралью. Поэтому в Англии и в английской литературе нет того кризиса, который виден во Франции и во французской литературе; нет и дуализма и вечной борьбы между телом и душой. Такой писатель,
Давая это объяснение упадочного эротизма, я задал себе вопрос, правы ли те, которые видят его корни в темпераменте и расе – это определенно неверное объяснение, поверхностное наблюдение народов.
Вскоре после моего возвращения из Парижа праздновалась столетняя годовщина Шарлотты Бронте, моей любимой писательницы: вот тоже романтика, но совершенно иная, чем у французов, чистая и в то же время сильная любовь, но ни в коем случае не столь материальная. Я снова перечитал Бронте, а вместе с ней и Элизабет Броунинг. Только в Лондоне я понял, что у англичан, в сравнении с другими народами, очень много значительных писательниц; я еще ранее знал Гемфри Уорд, Мэй Синклер (также некоторые романы Корелли, наивности «Уйды» и некоторых других писательниц, вышедших в издательстве Таухниц), теперь я нашел их целую плеяду: Ривс, Етел, Сиджвик, Кэй-Смидт, Ричардсон, Делейфильд, Дэн, Вольф. И это еще не все. В английской литературе, начиная от Жаны Остин и через Шарлотту (и Эмилию!) Бронте к Жорж Эллиот и Элизабет Броунинг удивительно много значительных писательниц; в сравнении с мужчинами, писателями в иных землях их здесь гораздо больше (даже чем в Америке?).
И в этом можно усмотреть признак проникновения женщины в общественную жизнь; жена освобождается от гарема-кухни; во время войны в Лондоне, как и в иных государствах, можно было наблюдать, как женщины захватывают места, ранее исключительно принадлежавшие мужчинам. После войны, когда вернулись мужчины, многое изменилось, но женщина приобрела права, а с ними и обязанности. Судя по газетам и по частным сведениям, большое количество самоубийств падало на женщин; теперь это подтверждает и статистика, причем указывается на перегруженность и непривычку женщин к работе, на влияние одиночества и заброшенности и т. д.
В Лондоне мои сведения по истории литературы и критике я дополнял чтением самих писателей; у нас и в лучших библиотеках были все же пробелы. С. Ботлер и его юмор меня не захватили; Т. Гарди я знал лишь по сенсационным романам, теперь я его прочел целиком, так же как и Мередит (последнего я полюбил более, чем прежде); из области новейшей литературы я пополнил свои познания чтением Гисинга, Голсуорси, Уоль-поля, А. Беннета и Конрада; Уэльса я знал и прежде. От этих я добрался к одному из самых молодых – Свинертону; привлекли мое внимание также Хетчинсон, Лоуренс и другие.
Я считаю английскую культуру наиболее развитой, а в связи с тем, что я мог наблюдать во время войны, и наиболее гуманной; этим, однако, я не хочу сказать, что англичане сущие ангелы. Англосаксонская культура, это касается также и Америки, наиболее точно и внимательно формулировала в теории гуманитарные идеалы, на практике она их осуществляла в большей мере, чем другие народы.
Это было видно по взглядам на войну и по способу ведения войны. Об английском солдате в армии заботятся лучше, чем в других армиях, с ним и обращаются лучше; особенно хороши военное здравоохранение и санитарная служба; также довольно либерально принимались доводы против войны религиозных и моральных ее противников («conscientious objectors»). Англичане давали точные сведения о войне и не преследовали за враждебные мнения и т. д.
В какой мере все это находится в зависимости от богатства Англии? Ни один город в Европе не производит такого впечатления богатства, как Лондон; я проехал и прошел пешком весь Лондон во всех направлениях – почти всюду у домов приличные
Приняв кафедру в Лондонском университете, я должен был отдавать свое время не только делу пропаганды, но и лекциям. Тогда я это считал весьма неприятной помехой, но теперь вижу, что Сетон-Ватсон и мистер Борроуз поступили правильно, усиленно рекомендовавши мне это профессорское место.
Когда я в достаточной степени ориентировался в Лондоне, то я начал делать визиты официальным лицам. Одним из первых, кого я стал разыскивать, был теперешний английский посол у нас Сер Джорж Россель Клэрк в Министерстве иностранных дел. В скором времени я также посетил бывшего посла в Вене сэра Мориса де-Бонсена, а после него ряд секретарей и других чиновников Министерства иностранных дел, равно как и государственных деятелей. Между прочими вспоминаю мистера Кэрра, секретаря Ллойд Джорджа, а вместе с ним кружок, образовавшийся вокруг серьезного журнала «Round Table», с некоторыми из них я потом познакомился лично. Этот журнал печатал весьма серьезные и научные статьи о нас и вообще о европейских проблемах. Из депутатов назову мистера Уайта, друга Сетон-Ватсона, вскоре сделавшегося усердным сотрудником «The New Europe», сэра Самуэля Гора и др.
Я продолжал, кроме того, расширять свои газетные знакомства; этому помогли в высшей степени как раз м-р Стид и мадам Роз: я не только познакомился лично с выдающимися журналистами и владельцами газет (назову лишь Нортклифа, м-ра Гэрвина из «Observer», д-ра Диллона, м-ра Г. Вильямса), но мог и лично сотрудничать в газетах при помощи статей и интервью. Я встречался не только с английскими, но и с французскими, американскими и многими другими журналистами.
Время от времени я старался встретиться с выдающимися людьми в различных областях. Припоминаю, например, свой визит к сэру Е. Винсенту Эвансу, известному знатоку критской культуры, но одновременно и знатоку Балкан, особенно юго-славянских. Приятно мне также вспомнить и профессора Виноградова. Я имел случай также несколько раз видеться с лордом Брайсом; его труд о средневековой империи и книга об Америке дали возможность поговорить о Германии и ее военных планах. У Брайса я встретился с Морлеем, и его книга о Гладстоне привела нас сейчас же к спору об Австрии (известное замечание Гладстона об Австрии). Тотчас же по приезде в Лондон я посетил м-ра Мориса, известного автора чешской истории; у него я познакомился с кругом писателей интересного оттенка, все больше пацифистов. Припоминаю еще историка проф. Голанд-Роза, проф. Бернарда Пэрса и других; с историком м-ром О. Броунингом я был в литературных сношениях. Особо отмечаю молодого и старательного Р.Ф. Юнга.
Приятное воспоминание из числа политиков оставил у меня Нестор английского социализма Гайндман; он пользовался всеобщим уважением за глубокое знание не только социалстического движения, но и всего европейского вопроса. Госпожа Гайндман, в свою очередь, интересовалась Украиной.
Я должен также вспомнить проф. Саролеа, родом из Бельгии, бельгийского консула в Эдинбурге. Я знал его давно, как лично, так и по его значительной литературной деятельности. Перед войной он написал труд, в котором доказывал, что Германия скоро спровоцирует войну. Он издавал прекрасный, популярный еженедельный журнал «Everyman», в котором отвел нам много места для нашей пропаганды.
Встречался я также с Бакстоном, другом болгар; я вообще не избегал лиц иного и даже враждебного направления.
На одной лекции я познакомился с госпожой Грин, вдовой известного историка; она активно выступала в ирландском движении. Как раз в это время завершилась судьба несчастного ирландца Кэзмента.
Я хочу в связи с этим указать, как наши противники следили за мной и пользовались каждым случаем, чтобы истолковать его против нас. В некоторых газетах, выходивших в Ирландии, внезапно появилось сообщение, что я приеду туда, дабы иметь возможность принять участие в ирландском движении. Но австрийские или немецкие агенты так пересолили в своих заметках, что не нужно было и опровержений.