Миртала
Шрифт:
Тут она вытянулась еще больше и еще тише зашептала:
— На столе Веспасиана уже давно лежит эдикт, приговаривающий к изгнанию всех ваших философов, под прикрытием которых дышат Манлии и Бруты. Добрый император пока не торопится с подписанием его, но… чуть что, так сразу… Ну, как? Здорово я отомстила тебе? Прекрасное лицо любимца муз стало темней ненастной ночи!..
И впрямь, еще совсем недавно беззаботно смеющееся и иронично-сердитое лицо Артемидора помрачнело.
— Достойная Кая, — отозвался тот из спутников разговорчивой женщины, который недавно говорил стихами, — если ты хочешь еще сегодня засветло увидеть Марсово поле…
— Конечно, хочу, Марциал [27] , просто горю от желания… Ты прав, Марциал, я наверняка опоздаю… Прощай, Артемидор! А ты хоть слышал, что на следующий день после троянских игр император устраивает большой пир
27
Марк Валерий Марциал (ок. 40-ок. 104) — римский поэт, мастер эпиграммы.
— Кая Марсия! — снова встрял самый верный из ее спутников, поэт Марциал. — Закрой на мгновение рот и сядь в носилки, если не хочешь накликать на голову свою гнева Юноны за то, что ты не принесешь ей жертвы в обещанный день.
— Да хранят меня боги от совершения такого преступления, — сказала женщина, которую охватил настоящий страх, и, таща за собой кудлатую собачонку, она поспешила наконец к своим носилкам, которые понесли к стоявшему на склоне Авентина храму Юноны и за которыми, злорадно ухмыляясь или весело беседуя, поспешили кудрявые и разодетые бездельники.
Паланкин Каи по дороге миновал много других носилок, за каждыми из которых тянулись большие или меньшие группки сопровождающих, людей разного возраста, положения и по-разному одетых, и все этим своим шествием отдавали дань уважения или свидетельствовали свою приязнь тому, кого несли. Впрочем, как это обычно бывает на закате солнца, движение на улицах Рима постепенно стихло, потому что большинство горожан находились уже за стенами своих домов и приступали к основному приему пищи за день. Замороженное молоко и паштет из птичьей печени, которыми Кая Марсия наскоро перекусила в Остийских воротах, составляли прандиум, полдник, после которого ее ждала еще обильная и великолепная коэна, то есть ужин. Впрочем, в этот день не суждено было увидеть ей подготовку к троянским играм, что шла на Марсовом поле, потому что вечер приближался быстро, а ее паланкин в пути к храму Юноны задержался еще раз, и из-за поднятой его занавески выглянула женская головка, украшенная янтарем, и, подозвав к себе какого-то прохожего, Кая Марсия завела с ним долгий разговор.
В золотых и розовых отблесках опускавшегося вечера, в затихавшем гомоне рыбного рынка и еврейского квартала, который копошился за рекой, на конце улицы, выходящей из-под Остийских ворот, почти пустых в это время, Артемидор задержался и встал, прислонившись к резным камням арки Германика, лицом обратившись к городу, в прозрачном воздухе которого полыхавшие вечерние огни, казалось, боролись с прозрачными вечерними тенями. Неподалеку, под темным сводом арки, задержался и встал Гелиас, молоденький слуга с греческими чертами лица, с длинными шелковистыми волосами и проницательным взором, один из тех хорошеньких, прекрасно образованных, сообразительных и ловких мальчиков, которые непременно имелись в доме каждого знатного римлянина и которые при господах своих были виночерпиями, декламаторами, порой шутами или соглядатаями, но чаще — доверенными лицами, посланцами, обожаемыми и балуемыми домашними любимцами.
Будучи в услужении у Артемидора, Гелиас не мог быть ни шутом, ни соглядатаем: возле стола в небольшой, но изящной столовой художника он держал в руках амфору в форме лебедя, и, когда из серебряного клюва птицы соррентское или фабонийское вино лилось в хрустальный бокал, Гелиас соединял серебряный свой голос с тихим журчанием жидкости, декламируя нараспев греческие стихи. Уже не раз в течение этих нескольких лет служил он господину своему, ведущему свободный и яркий образ жизни знаменитого художника, в качестве доверенного лица и посланца в любовных делах, ибо никто лучше него не смог бы тайно передать опечатанную воском табличку молоденькой жене богатого старика, никто проворней и ревностней не стерег дом, в котором его хозяин приятно проводил время на свидании. Он хорошо знал, что будет после того, как художник вырвется из компании друзей своих и почитателей и, уходя, позовет его: «Пошли со мной, Гелиас!»
Однако
28
Систра — ударный музыкальный инструмент, металлическая погремушка, которую египтяне использовали в культе Исиды; из Древнего Египта систра попала в Шумер, Грецию, Рим.
А целью был вовсе не сад кесаря, как он о том сказал женщине, закидавшей его назойливыми вопросами. Предполуденные часы он сегодня провел в Авентинском портике, со вкусом и страстью перепоясывая цветочной гирляндой фигуру Эрато, музы поэзии легкой и любовной, среди плюща, с золотой лирой в руках. Несмотря на то вдохновение и то наслаждение, какими дарило Артемидора выходившее из-под его кисти белое лицо богини, время от времени взгляд художника падал вниз и блуждал среди колонн портика. Впервые в жизни он не видел ту, кого так хотелось ему видеть; впервые та, что так привязала его к себе, не явилась. Не привыкший к возражениям и неудачам, он проявлял нетерпенье, и было что-то детское в сердитом жесте, с каким он сунул палитру и кисти в руки своих учеников и придал пунцовым устам своим презрительное выражение. Он прервал работу раньше обычного и в многолюдном сопровождении, становившемся по пути еще более многочисленным, направился в термы, где долго плавал в наполненном холодной водой мраморном бассейне, а потом в зале ароматических масел против обычая своего резко отчитал служителя за то, что тот слишком обильно умастил его благовониями. Он презирал моду, требовавшую быть надушенным, и в зал духов заходил только для того, чтобы втереть масло фиалки в свои иссиня-черные волосы. На этот раз, по рассеянности, он позволил служителю втереть слишком много благовоний и, покидая термы, обрушивал стрелы своего язвительного остроумия на всех, кто на амбулатио, дворике для прогулок, приятельски приветствовал его. Находившемуся в ссоре с женой Цестию, чей портик он как раз расписывал за огромные деньги и который с высоты богатств и своей придворной должности приветствовал его исполненным величия жестом, он бросил:
— Как дела у достойной Флавии, супруги великолепного Цестия? С тех пор как ее начали интересовать иудейские или халдейские боги, Рим перестал видеть ее!
Кару, ближайшему другу одного из сынов императора, он заметил:
— Молодой ты еще, Кар, а от тебя духами несет, как от старой шлюхи!
Над Стеллием, богатым бездельником, балующимся поэзией и покупкой произведений искусства, посмеялся:
— Ты, Стеллий, со вчерашнего дня написал хоть пару плохоньких строк? А Аксий, этот торгаш из Сабуры, он что, снова тебя обманул, подсунув за безумные деньги поделку последнего ремесленника и выдав ее за шедевр Мирона или Праксителя? [29]
29
Мирон — греческий скульптор середины V в. до н. э., самое знаменитое его произведение — «Дискобол». Пракситель (ок. 390-ок. 330 до н. э.) — греческий скульптор, представитель поздней классики, работал преимущественно в Афинах.
Обиженные, они недоуменно разводили руками, но молчаливо проглатывали колкости художника.
— Создается впечатление, — заметил Цестий, — что, после кесаря и его сыновей, художникам в Риме дозволено больше остальных. Другому не сошли бы с рук те дерзости, которые он себе позволяет. Но, наказав этого молокососа, мы оскорбили бы муз, которым он служит…
— И разгневали бы всех тех в Риме, кто восхищается живописным искусством… — добавил Кар.
— За нанесенную ему обиду римские женщины устроили бы бунт, как тогда, когда Катон запретил им носить золотые браслеты, — оборачиваясь в шелковое платье с широкими рукавами и удобно укладываясь на ложе, докончил белотелый красавец, ленивый Стеллий.