Миртала
Шрифт:
Последние слова прозвучали остро и саркастически во все еще мягкой речи его, румянец разгорался сильнее, и все менее скромной становилась поза. В демонстративно покорном ожидании ответа он скрестил руки на груди и склонил голову. Ответа не пришлось ждать долго.
Сведя полукружия черных бровей, Гельвидий повторил:
— Этот приговор, Домициан, произнесут моими устами законы родины нашей и справедливости.
Столкновение этих двух людей железной воли должно было вызвать резкий и грозный скрежет; именно он и послышался от свиты, которую будто ветром качнуло. И зазвенела сталь. Высокий ленивый голос Стеллы четко процитировал стих из Одиссеи:
Эти же медлят вокруг,Кто-то энергично подхватил:
Но между тем как рассудком и духом он так колебался, Вдруг понесен был огромной волной он на берег скалистый [53] .Кто-то злобно рассмеялся и бросил:
— Безумец!
Впрочем, и Домициан теперь выглядел иначе. Кровянисто-темный румянец не только залил его чело и ланиты, но и опустился на обнаженную шею и окрасил бледную руку, с гордым жестом выступавшую из складок хламиды, стянутых пряжкой с радужным опалом. Опал и тот игрою искр уступал яркости молний его глаз, грудь вздымалась от внезапно вскипевшей крови, с безумной спеси его вдруг упали все завесы.
52
Там же. Песнь 7, стих 161.
53
Там же. Песнь 5, стихи 424–425.
Непродолжительное молчание, и голос Домициана взорвался в стенах зала, надменный и глумливый:
— Ребенку, сосущему грудь матери, завидуй, Гельвидий, завидуй его благоразумию и прозорливости! Ты, Гельвидий, вышел на войну с богами, и ты должен благодарить моего отца за снисходительность, ибо до сих пор ты еще не стал пищей подземных богов. Долго ты убеждал сенат, чтобы прибывающему в Рим Веспасиану как можно меньше отдавали почестей, которые якобы провоцируют тиранию. Это ты красноречиво поучал сенаторов законодательно поставить границы расходам господина мира. Это ты, вместе с другими посланный к нему сенатом, посмел обратиться просто «Веспасиан!» А что ты натворил в священный день Аполлона? Открыл арену для игр в отсутствие всевластного! Ты виноват в оскорблении величия кесаря, самом тяжком из преступлений. А как ты меня принял сегодня здесь, в этих стенах? Где цветы, где благовония, где лютнистки и певцы, которые возвестили бы мне о радости твоей и благодарности? Дерзкий отказ — это все, чем ты одарил меня, покорно представшего тут перед тобою, словно ягненок предо львом. Воистину мудрыми были предшественники отца моего, и я готов хоть каждый день совершать жертвоприношения на алтарях Тиберия, Клавдия и Нерона, которые от таких, как ты, ядовитых сорняков очищали землю…
Гельвидий с все более бледным лицом и плотно стиснутыми губами принимал изрыгаемые на него инвективы. Он решил молчать. Ибо не раз уже замечали ему, да и сам он тоже замечал за собой, излишнюю горячность. Он молчал, но его молчание такой было для него мукою, что вопрошающий взгляд он поднял на Музония, будто помощи или совета искал у представителя высоких идей человечества. Стоик же, окутанный плащом, огненный взор вперил в его лицо, и, когда Домициан кончил свою речь, по всему притихшему залу разнесся голос Музония, звучный и, казалось, приправленный улыбкой победителя. Продолжая смотреть на Гельвидия, стоик говорил:
— Если тебе скажут: «Закую тебя в кандалы!», а ты превыше всего ставишь добродетель, ответь: «Закуй меня, ибо в твоих кандалах я стану еще свободнее».
Последние слова потонули в гуле негодующих голосов высочайшей свиты. Глаза загорелись, уста взорвались едкими усмешками, пальцы потянулись, тыча в философа, который без тени беспокойства обводил не столько презрительным, сколько сочувственным
Со своего кресла медленно поднялась Ария и, встав на подножье, которое высокий рост ее еще более высоким делало, вся в черных одеяниях, простерла руку к Домициану. И таким голосом, что его услышали даже те, кто стоял дальше всех, произнесла:
— Мертвые приветствуют тебя, сын кесаря!
Она выглядела так, будто прибыла из мира теней. Какая-то суеверная тревога затуманила расширенные зрачки Домициана и сомкнула его дрожащие от злобы уста. Трагедией дохнуло от этой женщины, чьи глубоко посаженные глаза из-под седых нахмуренных бровей горели, словно погребальные факелы.
— Мертвые приветствуют тебя, сын кесаря! — повторила она. — Ты прекрасно знаешь, кто сейчас говорит с тобой. Когда ты был ребенком, няньки наверняка пугали тебя историей рода моего. Видна ли тебе за мною гекатомба, которую из крови и костей самых дорогих для меня людей устроили те, кого ты посмел восславлять в доме этом?
Мрачные черты ее дрогнули, бледными руками схватила она на груди своей черные покрывала и сказала:
— Не стану плакаться перед тобой, молодой кесарь. Не доставлю тебе удовольствия смотреть на слезы достойной римской матроны. Но с трона невзгод моих скажу тебе: покинь сей дом, твое присутствие оскорбляет его. Не с веткой мира прибыл ты сюда, а с кнутом оскорблений и угроз. Уходи!..
Зал зашумел. Одни из свиты грозили, другие тревожно шептались: хорошо было бы спросить авгуров о значении этой встречи молодого кесаря с угрюмой старухой.
— Злые гении ее обуяли…
— Разлаялась, как Гекуба, когда, потеряв своих детей, она превратилась в собаку! [54]
— А выглядит, будто только что вышла из Аида!
Префект преторианцев зазвенел мечом:
— Клянусь Гераклом! Неужели карканья какой-то старухи довольно, чтобы вогнать вас в суеверный страх!
54
Гекуба — в древнегреческой мифологии вторая жена царя Трои Приама, мать Гектора и Париса. После взятия Трои Гекуба попала в рабство. По одной версии, при дележе она стала добычей Одиссея, по другой — ее взял Гелен и переправился с ней в Херсонес, она превратилась в собаку, и он похоронил ее на месте, называемом Киноссема (Курган псицы). По Гигину, Гекуба бросилась в море и стала собакой, когда Одиссей уводил ее в рабство. По другим версиям, ее забили камнями фракийцы, либо она превратилась в собаку и окаменела.
Оказалось, довольно. В складках своей одежды дрожал Домициан. Сколько в этой дрожи было от страха, а сколько от гнева? Это могли знать только те, кто был с ним близко знаком. Он был насильником и трусом. Но, дрожа, он тем не менее ехидно смеялся и рвущимся из груди голосом сказал:
— Прощайся с миром, претор, недолго тебе осталось смотреть на него! Прощайся с Римом, Музоний, ты, обезьяна Минервы, потому что завтра тебя ждет изгнание согласно императорскому эдикту! Прощайте навсегда, оставленные богами!
Бурливой и клокочущей рекой вытекал из дома претора двор императорского сына с господином своим во главе, когда у выхода путь им перегородила группа нарядных женщин и мужчин. Их вела окутанная ароматами, вся в цветах, праздничном узоре одежд и драгоценностях бойкая Кая Марсия. За руку она держала маленького мальчика с красивым, нежным, чуть усталым личиком, с золотой буллой, свисавшей с шеи на дорогой цепочке. Глаза в глаза встретившись с Домицианом, римская ветреница рассыпала перед ногами императорского сына охапку крокусов и лилий, что держала в руках, а сама, изящно присев на цветах, подняла прекрасные очи к небу и заголосила: