Миры Филипа Фармера. Том 15. Рассказы
Шрифт:
— Боже, — произнесла она, — как же это случилось? Что ты собираешься с ней делать?
— Ничего, — проворчал Старина, неожиданно поугрюмев.
Он достал из холодильника кварту пива, вцепился в крышку зубами — крепкими и щербатыми, словно древние надгробные камни, — и сорвал ее. И вот бутылка уже вверх дном, колени его подогнулись, туловище откинулось, и янтарная жидкость потекла вниз — буль, буль, буль. Старина рыгнул, затем заорал во все горло:
— Хожу я себе там, хожу, Старина Пейли, занимаюсь своим дерьмовым делом, пакую всякие там газеты да журналы, какие я понаходил,
— Да, — сказала Дина. — Нам известно, кто они такие, но мы не знали, что они ищут тебя.
— Кто тебя спрашивал? Кто рассказывал об этом? Во всяком случае, они сказали мне, чего хотят. И только я собрался сказать «нет», как эта девчонка из колледжа говорит, что если я подпишу бумагу, по которой ей разрешается таскаться со мной повсюду и даже пару вечерков посидеть у нас дома, то она заплатит мне пятьдесят долларов. И я говорю «да»! Старый Друг В Небесной Выси! Это же сто пятьдесят кварт пива! У меня есть принципы, но бурный пенистый поток пива размывает их подчистую.
Я говорю «да», и смазливая поросюшка сует мне бумаженцию на подпись, потом дает задатку десять баксов и говорит, что остальное я получу через семь дней. В моем кармане — десять долларов! Так что залезает она в кабину моего грузовичка. А потом этот чертов Элкинс оставляет свой «форд» и говорит; он считает, будто обязан поехать с нами, чтобы проверить, что все будет в порядке.
Но Старину не проведешь. Парень приударяет за Маленькой Мисс Четырехглазкой. Всякий раз, как он глядит на нее, любовный ток так и брызжет из его глаз. Значит, собираю я разный хлам часа так два и все время чешу языком. Сначала-то она меня пугалась, потому как я чертовски уродливый и диковинный. Но скоро она уже покатывалась со смеху. А потом притормаживаю я в переулке, с тылу, у Кабачка Джека, что на Эймс-стрит. Она спрашивает меня, что я делаю. Я говорю, что остановился выпить пивка и что делаю это каждый день. А она говорит, что ей тоже не помешает одна бутылочка. Так что...
— Ты в самом деле заходил туда вместе с ней? — спросила Дина.
— Нет. Я было попытался, но меня вдруг стало всего трясти. И я сказал ей, что не могу идти. Она спрашивает почему. Я отвечаю, что не знаю. Не могу с тех пор, как вышел из дитячьего возраста. Тогда она говорит, что у меня... что-то вроде какого-то цветка — что бы это могло быть?
— Невроз? — подсказала Дина.
— Ну да. Только я называю это табу. Так что Элкинс с девчонкой заходят к Джеку одни, покупают там коробку с шестью холодненькими бутылками, и мы отчаливаем...
— Ну и?
— Ну и ходим мы так из кабака в кабак, и все с черного хода, с переулочного, а ей так даже занятно. Говорит, что закладывать в задних комнатах кабаков куда как забавнее. Потом у меня начинает все двоиться, и мне уже на все плевать, и я перестаю трястись от страха, тогда мы заходим в Круговой Бар. И там даем взбучку одному деревенщине с гор в кожаной куртке и с баками, что околачивается там и норовит увести четырехглазую цыпочку к себе домой.
Обе
— И пришли полицейские?
— Если они и пришли, то чересчур припозднились. Хватаю я того деревенщину одной рукой — самой сильной в мире — и швыряю его прямо через всю комнату. А когда ко мне подбираются его дружки, я бью себя в грудь, как чертова горилла, и корчу им зверскую рожу, и они все вдруг накладывают в штаны и уходят снова слушать свою дурацкую горную музыку. А я подхватываю цыпочку — а она хохочет так, что вовсе заходится, — за мной Элкинс, белый как простыня только что из прачечной, и мы уходим, и вот мы здесь.
— Здесь, здесь, дурак ты, вот кто! — закричала Дина. — Это же надо, притащить сюда девочку в таком состоянии! Да она с перепугу завизжит, когда проснется и увидит тебя!
— Посуди сама! — фыркнул Пейли. — Она меня только поначалу испугалась и все норовила встать с подветренной от меня стороны. А потом я ей понравился. Я бы так выразился. И уж до того я ей понравился, что ей полюбился и мой запах. Я знал, что так будет. Разве не все девчонки такие? Эти Ненастоящие бабы не могут отказать, если хоть раз учуют наш запашок. У нас, Пейли, есть такой дар в крови.
Дина рассмеялась.
— Ты, наверное, хочешь сказать, что он у тебя в голове, — сказала она. — По чести говоря, когда ты наконец перестанешь пичкать меня своими бреднями? Ты — ненормальный!
Пейли зарычал:
— Я ведь велел тебе никогда не называть меня психом, никогда! — И он ударил ее по щеке.
Отшатнувшись, она сильно ударилась о стену. Держась за лицо, Дина закричала:
— Уродливая и безмозглая вонючая обезьяна, ты ударил меня, дочь народа, чью обувь ты не достоин даже лизать! Ты ударил меня!
— Ну да, и можно подумать, ты не рада этому, — произнес Пейли голосом удовлетворенного землетрясения. Он скользнул к кровати и положил руку на спящую девушку. — У-у, сразу чувствуется. Упругонькая такая, а вы обе — дряблые мешки.
— Животное! — взвизгнула Дина. — Пользуешься беспомощностью девочки!
Словно одичавшая бездомная кошка, она подскочила к нему, растопырив пальцы с острыми коготками.
Хрипло посмеиваясь, Пейли схватил ее за одно запястье и вывернул его так, что она упала на колени и с силой сжала зубы, чтобы не закричать от боли. Гамми хихикнула и протянула Старине кварту пива. Чтобы взять ее, ему пришлось отпустить Дину. Та встала, и все трое как ни в чем не бывало уселись за стол и стали пить.
Незадолго до рассвета девушку разбудило чье-то грубое рычание. Она открыла глаза, но смогла различить лишь смутные, искаженные очертания троих человек. Она пошарила руками вокруг в поисках очков, но найти их не удалось.
Старина, чье рычание стряхнуло ее с высокого древа сна, снова басисто заворчал:
— А я говорю тебе, Дина, говорю тебе, не смейся над Стариной, не смейся над Стариной, и еще раз говорю тебе, и еще трижды, не смейся над Стариной!
Его невероятный бас взлетел до пронзительного крика ярости.