Миры Филипа Фармера. Том 4. Больше чем огонь. Мир одного дня
Шрифт:
В три часа отец Том влез на ящик на Вашингтон-сквер. Вокруг собралось около двухсот членов Космической Церкви Покаяния, около сотни любопытных и сотня таких, кому все равно было нечего’делать. В парке стояли на ящиках и другие ораторы, но те таких толп не собирали.
Отец Том начал проповедь. Его голос звучал глубоко и мощно. Ритм и фразеология его речи соответствовали содержанию и нравились большинству слушателей, даже тем, кто отвергал Слово. Отец Том учился у великих черных проповедников прошлого, также вдохновленных Словом, и умел донести его до паствы.
— Будьте благословенны,
— Аминь, отец!
— Правда твоя, отец!
— Благослови Бог тебя и нас, отец!
— Гончие псы небес лают у твоих ног, отец!
— Да, братья и сестры! — возгласил Зурван. — Гончие небес лают! Лают, говорю я вам!
— Да, отец, они лают!
— Они посланы великим ловцом, чтобы привести вас к нему, дети мои!
— Приведи нас к нему! О, приведи! Истинно говоришь ты, отец!
С широко раскрытыми пылающими глазами, высоко вздев пастырский посох, отец Том прогремел:
— Они лают, говорю я!
— Да, отец! Мы слышим их!
— Но!
Отец Том сделал паузу и гневно воззрился на толпу:
— Но… может ли гончая небес лаять не на то дерево?
— Какое дерево, отец?
— Не на то дерево, спрашиваю я вас? Может ли гончая лаять не на то дерево?
— Не может! — закричала какая-то женщина. — Не может!
— Ты верно сказала, сестра! Не может! Бог никогда не ошибается, и его гончие никогда не теряют дичь! Его гончие… и наши гончие… это мы.
— Это мы, отец!
— Когда гончая небес загоняет дичь — кто это создание там, на дереве?
— Это мы, отец!
— И они тоже! — вскричал отец Том, указывая посохом на неверующих. — Все люди!
— Все люди, отец!
Он импровизировал, но говорил так, будто долго репетировал свою речь, а прихожане отвечали ему так, будто точно знали, какие реплики и когда подавать. Он вознес хвалу правительству за то, что оно подарило народу столько благ, и перечислил напасти, одолевавшие мир в прошлом и причинявшие столько страданий. Этих зол больше нет, сказал он. Это поистине самое лучшее правительство, которое когда-либо существовало.
— Итак, дети… дети, говорю я, которые когда-нибудь станут взрослыми в Боге…
— Большие детки — большие бедки! — крикнул мужчина с края толпы.
— Благословен будь, брат, и да будет благословен твой длинный язык и твое ожесточенное сердце! Святой Франциск Ассизский, истинный святой, обращался к каждому ослику, которого встречал на дороге, «брат мой осел». Можно и мне назвать тебя братом Ослом, братом святого Франциска? — Зурван промолчал, улыбаясь, пока в толпе не затих смех, и тогда крикнул: — Но все же правительство несовершенно, дети мои! Оно могло бы изменить многое на благо своим гражданам. Но изменилось ли что-нибудь на протяжении целых пяти поколений? Не перестало ли правительство искать перемен к лучшему и не заявляет ли оно, что в таких переменах нет нужды? Не заявляет ли? Я спрашиваю вас, не заявляет ли оно так?
— Да, отец! Заявляет!
— Это так! Так!
— Нет, нет, отец!
Тогда Зурван сошел с ящика. Продолжая говорить, окруженный стонущей, плачущей, вопящей паствой, он перешел на место в ста шестидесяти футах от прежнего. Другие ораторы тоже меняли места. Зурван занял только что освободившийся ящик. Закон был соблюден — митинг переместился в установленный законом срок на установленное законом расстояние.
— Правительство разрешает отправлять религиозные обряды! Однако… верующим не разрешается занимать государственные должности! Правду ли я говорю?
— Правду, отец!
— Кто сказал, что лишь те, кто верит в факт, в реальность, в истину… в И-С-Т-И-Н-У, могут занимать государственные посты?
— Правительство так говорит, отец!
— А кто определяет, что такое факт, реальность и истина?
— Правительство, отец!
— Кто говорит, что религия есть суеверие?
— Правительство, отец!
— Кто говорит, что нет нужды в переменах, в улучшениях?
— Правительство, отец!
— Отрицаем ли мы это? Знаем ли мы, что существует острая, крайняя нужда в улучшениях?
— Да, отец!
— Разве не говорит правительство, что заключило договор, социальный договор, с народом?
— Говорит, отец!
— Так скажите мне, дети, какой прок в договоре, если его может нарушать только одна сторона?
— Никакого, отец!
Дальше в этот день Зурван заходить не осмелился. Он пока еще не был готов к мученичеству, поэтому переключился на стадию «охлаждения». Он спросил, нет ли вопросов у граждан, не принадлежащих к его церкви. Вопросы были всегда одни и те же: почему у него нос синий, что значит буква S у него на лбу и что символизируют мотыльки у него в бороде.
Зурван объяснил, что его и всех его последователей обзывают «синеносыми» за их высокие моральные требования — вот он и ходит с синим носом, показывая этим, что гордится своей верой и безразличен к насмешкам. Проповедуя, он показывает свой синий нос всем, кто на него смотрит.
Что до мотыльков, они символизируют последнюю стадию обретения веры. Как безобразные гусеницы заматываются в коконы, а потом вылетают на волю прелестными бабочками, так вылетели на волю души его самого и его последователей.
— А большая S у меня на лбу, — гремел он, — не означает ни «священнослужитель», ни «святой»! Не означает она и «слабоумный», что бы ни говорили наши враги! Она означает Символ! Не просто какой-то символ, а Символ с большой буквы! Она включает в себя все символы — символы добра. Когда-нибудь, надеемся мы — не правда ли, дети? — эту S будут узнавать повсюду и почитать ее и поклоняться ей гораздо истовее, чем поклонялись кресту, пятиконечной звезде и полумесяцу, о которых я говорил ранее. Это ли вера и надежда наша, дети мои?