Миры Клиффорда Саймака. Книга 7
Шрифт:
Хортон вернул робота к вопросу об изумрудах.
— Ты говоришь, там еще есть?
— Предполагаю, что здесь целое состояние. Изумрудные копи.
Плотояд так и вскинулся:
— Состояние?
— Он прав, — сказал Хортон. — Весь холм может оказаться сплошным месторождением.
— Эти красивенькие камни имеют ценность?
— У моего народа имеют, и немалую.
— Никогда не слышал ничего подобного, — объявил Плотояд. — Для меня звучит совершенно безумно. Всего-навсего камни, красивенькие, приятные глазу. Но что с ними делать? — Он неспешно поднялся на ноги. — Пора идти дальше.
— Хорошо, — согласился Хортон. —
— Надлежало бы осмотреть все вокруг…
— Еще успеем, — сказал Хортон. — Никуда они не денутся.
— Надо провести основательную разведку, — настаивал робот, — в интересах Земли…
— Землю можно больше не принимать во внимание, — сказал Хортон. — Вы с Кораблем не оставили на этот счет сомнений. Что бы ни случилось, что бы мы ни нашли, Корабль возвращаться не намерен.
— Вы говорите непостижимо для меня, — вставил Плотояд.
— Извини нас, — успокоил его Хортон. — Просто небольшая шутка, понятная нам двоим. Не стоит и объяснять.
Они спустились с холма, пересекли еще одну лощину, потом полезли на новый склон. Передышек больше не было. Солнце поднялось выше и отчасти растопило лесную мглу. Становилось тепло.
Плотояд двигался вроде бы неуклюже, но шаг его был удивительно быстр и легок. Хортон пыхтел, стараясь не отставать, а Никодимус замыкал шествие. Но на робота Хортон не оборачивался, все его внимание было сосредоточено на идущем впереди: он напряженно соображал, что это все-таки за существо. Дикарь и неряха, на сей счет не может быть двух мнений, но норовистый, нацеленный на убийство и потенциально опасный. Пока что держится достаточно дружелюбно, болтает без конца про своего сердечного друга Шекспира, но держи ухо востро. Вроде бы никаких признаков, что он может изменить добродушию и утратить хорошее настроение. И нет сомнения, что к этому человеку, Шекспиру, дикарь был привязан вполне искренне — а ведь не постеснялся признаться, что сожрал Шекспира. Тревожно. Совершенная загадка, что Плотояд не распознал ценности изумрудов. Кажется невероятным, что разум, каков бы он ни был, неспособен догадаться о стоимости драгоценных камней. Если только нет культур, полностью равнодушных к украшениям.
Они вскарабкались еще на один холм и стали спускаться, но не в лощину, а в чашеобразную впадину, опять-таки окруженную со всех сторон холмами. И вдруг Плотояд остановился так резко, что Хортон, шедший за ним по пятам, налетел на него.
— Вот, — указал Плотояд куда-то. — Отсюда можно увидеть. Мы почти добрались.
Хортон взглянул в предложенном направлении, но не разглядел ничего, кроме леса.
— То белое? — спросил Никодимус.
— Именно, — радостно откликнулся Плотояд. — В белизне все и дело. Я держу его чистым и белым, соскребаю траву, что норовит вырасти меж камней, отмываю от пыли. Шекспир называл его греческим. Поведай мне, сэр, или ты, робот, что значит «греческий»? Я спрашивал у Шекспира, однако он смеялся в ответ. Качал головой и твердил, что это долгая история. Мне кажется иногда, он сам не знал ответа. Просто повторял слово, от кого-то услышанное.
— Греческий — от имени земного народа, который назывался «греки», — сказал Хортон. — Греки добились величия много-много веков назад. Здания, построенные в стиле, какой они предпочитали тогда, именуют греческими. Но это очень общее выражение. У греческой архитектуры много особенностей.
— Построено просто, — объявил Плотояд. —
Они спустились с холма на дно чаши, и тут Плотояд остановился опять. Показал на тропинку.
— В эту сторону домой. А в эту, не более двух шагов, к роднику. Желаешь испить доброй водицы?
— Не откажусь, — сказал Хортон. — Марш был утомительный. Не так уж далеко, но все время вверх-вниз.
Родник бил прямо из склона. Вода собиралась в промоине, выточенной в камне, и стекала по каплям через край, образуя маленький ручеек.
— Ты пьешь первым, — предложил Плотояд. — Ты мой гость. Шекспир учил, что гость получает все первым. Я был гостем Шекспира. Он явился сюда до меня.
Хортон опустился на колени и, наклонив голову, коснулся губами воды. Она была такой холодной, что обжигала горло. Потом он сел на корточки, а Плотояд стал на четвереньки, припал к воде и принялся не пить, а лакать — как лакал бы кот, подхватывая воду языком.
А Хортон, сидя на корточках у родника, впервые по-настоящему оценил мрачную красоту окружающего леса. Деревья казались мощными и темными, невзирая на яркий солнечный свет. Они не были хвойными и все же напоминали о темных сосновых лесах северных окраин Земли. Вокруг родника и вверх по склону, с которого только что довелось спуститься, росли кустики не более трех футов в высоту, зато броского кроваво-красного цвета. Ни с того ни с сего подумалось, что до самой этой минуты он не замечал ни на одном из растений ни цветов, ни плодов. Он взял эту странность на заметку и решил, выждав момент, навести справки.
Наполовину одолев подъем по тропинке, он разглядел наконец дом, который давно и безуспешно показывал Плотояд. Дом стоял на бугре посреди небольшой прогалины. И действительно показался Хортону греческим, хоть он никак не был знатоком ни греческой, ни какой-либо иной архитектуры. Маленький дом жестких и простых линий, почти коробочка. Ни портика, ни малейшего изыска — четыре стены, гладкая неукрашенная дверь да крыша с пологими скатами, конек не слишком высоко.
— Шекспир жил здесь, когда я прибыл, — сообщил Плотояд. — Я поселился вместе. Мы жили счастливо здесь. Планета не лучше старой задницы, но счастье светит нам изнутри.
Они вышли на прогалину и подошли к дому тесной группой. До двери оставался десяток футов, когда Хортон поглядел вверх и неожиданно увидел деталь, прежде не примеченную: линялая ее белизна терялась на фоне белого камня. Теперь он застыл, пораженный ужасом. Над дверью был прикреплен оскаленный человеческий череп.
Плотояд перехватил его взгляд.
— Шекспир приветствует нас, — сообщил он. — Это череп Шекспира.
Рассматривая череп зачарованно и боязливо, Хортон обратил внимание, что у Шекспира не хватало двух передних зубов.
— Трудно было прибить Шекспира там наверху, — повествовал Плотояд. — Плохое для него место, кость выветривается и крошится, однако так он просил. Череп над дверью, учил он меня, кости в мешках повесить внутри. Я выполнил все, как он сказал, хоть задача была прискорбной. Я делал так вопреки себе, но из чувства долга и чувства дружбы.
— Шекспир сам просил тебя сделать это?
— Разумеется. Неужели ты думаешь, что я дерзнул бы сам?
— Право, не знаю, что и думать.