Миры под лезвием секиры
Шрифт:
Артем, до этого значительно опередивший всех, теперь возвращался деревянным шагом назад. Неправдоподобная, восковая бледность еще не сошла с его лица, уголок рта продолжал подергиваться, в глазах стояла муть.
— Попить ничего не найдется? — сипло спросил он, усаживаясь на землю.
— Нет. — Верка пошарила глазами вокруг. — Ничегошеньки.
— А вам, погляжу, и горы по плечу двигать, — произнес Смыков, стряхивая с себя пыль. — Как в песне поется: нам нет преград ни в море, ни на суше.
— Это
— Ясно. — Смыков заерзал на месте. — Это, значит, про таких, как вы, говорят: бес в него вселился.
— Это не бес, а чья-то бесприютная душа, попавшая на Тропу неизвестно из какого мира и времени. Мы научились как-то ладить между собой, хотя его разум бесконечно далек от человеческого. Я даже дал ему имя.
— Какое? — испуганно прошептала Лилечка.
— Представьте себе, Кеша. А вы думали — Асмодей или Вельзевул?
— Что вы пристали к человеку? — подал голос оклемавшийся Зяблик. — Ведь он вам жизнь спас. Хоть бы «спасибо» сказали.
— Дядя Тема, передайте Кеше большое спасибо! А он нас сейчас видит?
— Не исключено. Но совсем не так, как видим друг друга мы.
— А вдруг мы ему кажемся отвратительными жабами? — вздохнула Лилечка.
— Стал бы он жить в жабьем теле, — фыркнула Верка.
На минуту все умолкли, а потом Толгай, мало что понявший из предыдущего разговора, предложил:
— Назад хочу сходить. Драндулет поискать. Вик тиз. Я мигом.
— Попозже, братец вы мой. — Смыков покосился на столб пыли, уже начавший понемногу редеть. — Пускай там все уляжется.
— Найдешь ты драндулет, как же. — Зяблик тряхнул головой, словно отгоняя слепня. — Кукиш с маслом ты найдешь… Верка, ширни морфинчика. Что-то опять мослы жжет.
— Ничего тебя не жжет! — взъярилась Верка. — На твоих мослах все нервы сгорели до основания.
— Значит, опять прорастают. Жмешься, шалава? — заскрежетал зубами Зяблик.
— Черт с тобой! — Она выхватила из сумки шприц. — Жри! Только если наркоманом станешь, на меня не жалуйся.
Аптечка была единственным, что успела спасти Верка при бегстве из гибнущего города. Мужчины проявили еще меньше хладнокровия — Толгай прихватил с собой только саблю, а Смыков и Цыпф — личное оружие. Всех удивила Лилечка, не пожелавшая расстаться с новым аккордеоном.
— Это дяди Темы подарок, — так она объяснила свой героический поступок. — Как же я его брошу.
— Сыграй что-нибудь, — даже после укола Зяблик продолжал беспокойно ворочаться на своем брезента. — Авось полегчает на душе.
— Неудобно как-то, — Лилечка оглянулась по сторонам. — Люди кругом от
— Поэтому и положено музыке играть, что люди от страха трясутся и плачут. Ты в бой под музыку не ходила?
— Нет, — растерялась Лилечка.
— И я не ходил, — признался Зяблик. — А хотелось бы. Под музыку умирать не страшно.
— Что бы вам такое сыграть… — Лилечка нерешительно накинула на плечо ремень аккордеона.
— Через пару деньков на моих похоронах сыграешь «Вы жертвою пали». Слова знаешь?
— Не-е-ет!
— Ну ничего. Ты сыграешь, а Смыков споет. Он должен знать… А сейчас что-нибудь веселенькое… Для души, как говорится… «Яблочко» можешь сбацать?
— Могу. Это же совсем просто.
— Давай. Только с чувством.
Лилечка тихо растянула мехи (аккордеон ответил тяжелым вздохом) и всей пятерней ляпнула по клавишам. Грянула мелодия, в которой неизвестно чего было больше — ухарской наглости или визгливого отчаяния. Зяблик не запел, а скорее заорал:
Эх, яблочко С витаминками, Не гордись, братва, Своими финками!
— Ну-у, — развел руками Смыков. — На блатную лирику потянуло. Что о нас окружающие подумают?
Зяблик скосил на него лютый взор и продолжал, надрывая горло:
Эх, яблочко Разбилось всмяточку, В нас стреляли мусора, Как в десяточку!
— Пусть покричит, — сказала Верка. — Может, полегчает. Бабы, когда рожают, тоже кричат. Боль лучше переносить.
Эх, яблочко, Эх, червивочка, Кровь моя на снегу, Как наливочка!
— Ай, хорошо поет! — похвалил Толгай. — Ай, красиво поет.
Эх, яблочко Кисло-сладкое, Жизнь блатная хороша, Жаль, что краткая!
Тут Лилечка дала маху — взяла фальшивую ноту, и аккордеон поперхнулся.
— Совсем расстроен инструмент, — стала оправдываться она. — И клавиша западает.
— Играй, — тихо, но проникновенно сказал Артем. — Играй. Только что-нибудь достойное.
Ничего более достойного, чем «Камаринская», Лилечка не знала, а может, просто позабыла с перепугу, потому что смотрела сейчас в ту же сторону, что и Артем.
На каменистой проплешине, которой побрезговали даже беженцы, шагах в ста отсюда, торчал варнак — похожий одновременно и на очень грузного темнокожего человека, и на моржа, вставшего на задние ласты. Никто даже и не заметил, откуда и когда он здесь появился.
— Играй, — повторил Артем шепотом. — А вы постарайтесь не шевелиться. И, главное, не притрагивайтесь к оружию.
Он встал — медленно-медленно, словно боялся вспугнуть пристроившуюся невдалеке птичку, и двинулся к варнаку, стараясь не попадать в такт залихватской мелодии. Лилечка сбацала «Камаринскую» до конца и, попискивая со страху — на всю жизнь запомнились варнаки бедной девушке, — завела собачий вальс.