Миры под лезвием секиры
Шрифт:
— Какого инвалида? Ах, вы про Гильермо… Как бы это лучше объяснить… — Ламех прищурил один глаз, словно хотел рассмотреть что-то вдали. — Он ведь не был аггелом и даже сочувствующим. Так, рвань подзаборная. Кормился от наших щедрот. Подворовывал. Вы бы его в два счета раскололи. Или на испуг бы взяли, или на деньги. А у нас болтунов не уважают. Да и зажился он…
— Вам, конечно, виднее. Только так живого человека кромсать?
— Я не в курсе. К Гильермо новички ходили, а у них руки чешутся. Разберемся и накажем… Кстати, а куда это вы путь держите? — Ламех перевел разговор на другую тему. — Отчина вроде бы в противоположной стороне.
— Вот
— Освежиться, значит, захотели, — сочувственно кивнул Ламех. — Не в Эдем ли?
— Все может быть.
— Ну-ну… Дорога, правда, туда не близкая.
— Одолеем как-нибудь.
— Не советовал бы. Через Гиблую Дыру всего одна дорога ведет, и ту каждый день приходится восстанавливать. А в Трехградье дорог много, да все они у перевала Аспид сходятся. Закупорочка может случиться. — Значит, один только путь у нас? К вам в объятия. — Если друга спасти хотите — да. А если нет, валите обратно. В Отчину. В Степь. В Лимпопо. Туда вам путь не заказан. Арапы, говорят, ожоги коровьим навозом лечат, а нехристи — жидким тестом. Вдруг да поможет. — Ламех открыто глумился над ними. — Коровьим навозом, говорите? — Смыков с невозмутимом видом принялся ковырять в ухе. — Надо попробовать…
— Как я понимаю, мое предложение вы отвергаете? — Ламех уперся руками в бока.
— Почему же… Только сначала нужно у пострадавшего поинтересоваться: а вдруг он лечиться не хочет? Зачем тогда добро зря переводить… Эй, Зяблик! Слыхал, что нам рогатый дядя предлагает?
— Слыхал, — слабым голосом ответил Зяблик. — Девки, поднимите меня.
Верка, уже успевшая незаметно передать Зяблику заряженный пистолет, крепко ухватила его за ноги повыше колен. Застонав, Зяблик резко приподнял корпус (Лилечка тут же уперлась ему плечом в спину) и пальнул несколько раз подряд, сжимая пистолет обеими руками.
Первая пуля перебила шнурок кисета и расплющилась о бронежилет — звук был такой, словно молотком по свинцовой плите тюкнули. Вторая была еще в полете, когда Ламех со сверхъестественной быстротой метнулся за камень.
Смыков перехватил руку Толгая, уже собравшегося бросить гранату, и вместе с ним вылетел из драндулета. К камню они подскочили с разных сторон, но за ним уже никого не было, только в земле зиял узкий лаз, обложенный старыми, замшелыми камнями.
Пару минут оба тяжело сопели, успокаивая дыхание и унимая сердцебиение. Потом Смыков сказал:
— Ирригация, братец вы мой…
— Что такое? — не понял Толгай.
— Оросительная система, говорю, — он указал стволом пистолета на дыру в земле. — От мавров осталась.
Подобрав кисет, утерянный Ламехом при отступлении, Смыков вернулся к драндулету.
— Не понимаю вашей логики, — сказал он, передавая трофей Зяблику. — В лоб его надо было бить, наповал.
— Наповал, как же! — огрызнулся Зяблик. — Он ведь своего зелья только что нажрался. Мог с пулей во лбу до самого Агбишера бежать. Ищи его потом.
— Кушай, зайчик, быстрее, — Верка помогла Зяблику развязать кисет. — Я тебе сейчас винца дам запить.
— Вы, братец мой, хотеть не забывайте, — посоветовал Смыков. — А то без хотения — не поможет.
— Чтоб ты так всю жизнь хотел, инквизитор! — ответил Зяблик, давясь вином.
— В следующий раз ты сам на сковородке плясать будешь.
— А знаете, откуда аггелы такое слово взяли — «бдолах»? — внезапно спросил Цыпф.
— Ну?
— Среди сокровищ, которыми славится земной рай, в Библии упоминается и загадочный
— И что дальше?
— Это еще один довод в пользу эдемского происхождения снадобья.
— Аггелы — народ назывчивый, — сказал Зябдик. — Всякую вещь по-своему кличут. У них своя феня, не хуже, чем у блатных.
Драндулет уже резво катил в сторону Гиблой Дыры, места хоть и обитаемого, но для спокойного житья вряд ли приспособленного. Нельзя было даже точно сказать, что это такое на самом деле: необъятная песчаная отмель, которая то затопляется неизвестно откуда подступающими водами, то вновь высыхает, или же это — долина огромной реки, постоянно меняющей свое русло и направление течения. Одни ее потоки были солеными, другие пресными, рядом с ледяными родниками били горячие гейзеры, великолепный пляж в течение считанных минут превращался в зыбучие пески или бездонный провал, а более-менее безопасно существовать здесь можно было только на плавучих островах, представляющих собой сложный симбиоз водных, полуводных и сухопутных растений.
Некогда этот мир был населен рыбаками, корабелами и мореходами, но все они куда-то сгинули, оставив на память о себе лишь камышовые парусные суда, ныне догнивающие на мелях или странствующие в полузатопленном виде от одного берега к другому.
Тут в изобилии водилась рыба, крабы, съедобные моллюски, но с лихвой хватало и всякой вредоносной живности: водяных змей, ядовитых медуз, жутких на вид, каких-то прямо доисторических крокодилов и морских гиен — ластоногих хищников, свирепых и прожорливых, как пираньи, чьи стаи, случалось, не только переворачивали лодки, но даже разносили на части заселенные людьми плавучие острова.
В Гиблой Дыре находили себе прибежище разноплеменные бродяги, изгои и авантюристы, предпочитавшие общество крокодилов и змей человеческому окружению. Избегая вступать с кем-либо из соседей в союзы, они тем не менее поддерживали в исправном состоянии дорогу, в свое время проложенную кастильцами по узкому каменистому гребню, как бы делившему Гиблую Дыру на две части, за что регулярно получали вознаграждение мукой, порохом, свинцом и текстилем.
(Гиблодырская дорога позволяла кастильским войскам кратчайшим путем проникать в Трехградье, а оттуда наносить удары в тыл Отчине. После подписания Талашевского трактата она утратила свое стратегическое значение, тем более что христолюбивые кастильцы в пух и прах рассорились с рыжими горцами-язычниками, владевшими лучшими землями Трехградья.) Граница между двумя странами, по воле неведомых сил ставших соседями, до сих пор просматривалась очень ясно — скудное влагой и растительностью известковое плато круто обрывалось к необозримой низменности, где плескалась вода, квакали огромные амфибии и шумел на ветру тростник. С кастильской стороны хорошо просматривалась узкая полоска тверди, рассекавшей эти дикие хляби наподобие иззубренного клинка. Да и название у перешейка было подходящее — Сиерра-де-Дьябло, Дьявольская пила.
Одинокий кастильский стражник движению по дороге не препятствовал, однако вступать в контакт с путниками категорически отказывался. Развязать ему язык удалось с помощью доброй пригоршни реалов. Подозрительно оглядываясь по сторонам, он сообщил, что знать ничего не знает, видеть ничего не видел, а слышать — тем более. И вообще, рисковать своей жизнью за столь мизерное жалованье он в дальнейшем не собирается и бросит эту собачью службу сразу после того, как из Сан-Хуан-де-Артеза ему пришлют смену.