Мишка, Серёга и я

Зелеранский Ниссон Яковлевич

Это привело меня в восторг. Я уже приготовился рассказывать. Но вдруг почувствовал, что не могу. Если бы истории с Перцем вообще не было! О, тогда я трещал бы без умолку! Я сочинил бы такое, что все слушали бы меня затаив дыхание. Но теперь, когда нужно было не просто выдумывать, а выдавать черное за белое, я молчал.

— Мы стесняемся, — женским голосом сказал Серёга и вильнул бедрами.

— А мне нравятся люди, которые стесняются, — с вызывом сказала Аня. И, отойдя к парте, стала возиться со своим

портфелем.

Серёга даже опешил от такой вызывающей откровенности.

— Во дает, — сказал он. — Смотри, Анька, Чека не дремлет.

(Это выражение появилось у нас в прошлом году. Если кто-нибудь из нас начинал дружить с девочкой, он получал записку: «Эй, Чека не дремлет!»)

Аня презрительно усмехнулась и позвала:

— Гарик, помоги мне расстегнуть портфель. Замок испортился.

Я почувствовал себя окончательно счастливым. Потому, что Аня обращалась со мной как с человеком, который ей принадлежал, и еще потому, что она, ничуть не стесняясь, позвала меня на глазах у всего класса.

Когда я открывал ее портфель — кстати, замок был совсем исправен, — Аня сказала мне быстро и вполголоса:

— Вот ты, оказывается, какой. Я бы и не подумала… Ты подрался, как настоящий комсомолец.

Последняя фраза немного испортила мое настроение. Может быть, Аня похвалила меня как комсорг?

XIV

Весь этот день мы были заняты Геннадием Николаевичем.

На второй перемене к нам зашел Володя Мякишин. Он был явно расстроен. Когда мы его окружили, он по секрету рассказал, что после комсомольского собрания директор позвал к себе его и Геннадия Николаевича и начал расспрашивать, как вели себя комсомольцы. Услышав, что мы безобразничали и на собрании, Вячеслав Андреевич очень огорчился.

— Знаете, Геннадий Николаевич, — сказал он, — придется мне посидеть у вас на двух-трех уроках.

В школе издавна существовала примета: если директор два-три раза подряд присутствовал на уроке какого-нибудь учителя, это предвещало бурю. При этом попадало не столько нам, сколько педагогу. Вячеслав Андреевич считал, что если класс плохой, то в этом всегда виноват его руководитель.

Мы толпились вокруг Мякишина и молчали. Потом Серёга виновато сказал, что если Геннадия Николаевича накажут, то он может обидеться и перейти в другую школу. Такого классного всюду с руками оторвут.

Сашка Гуреев добавил:

— Факт, перейдет. Даже в журнале написано, что он гордый и вспыльчивый.

— Я уж и в райкоме рассказал, что у нас сам Козлов работает, — хмуро проговорил Мякишин.

Мы приуныли. Но Мишка Сперанский не растерялся и предложил великолепный план. Сегодняшний урок математики должен пройти у нас так, как ни один урок математики не проходил ни в одной школе. Тогда Вячеслав Андреевич

поймет, что нашему восьмому «г» подходит только такой классный, как Геннадий Козлов. Чемпион Москвы.

Мякишин с сомнением покачал головой.

— Так-то так, — сказал он. — А справитесь? Смотри, Сперанский, ты мне ответишь. И ты, Мальцева, как комсорг.

Мы дружно уверили Володю, что, конечно, справимся.

Едва начался следующий урок, наши двоечники и троечники принялись зубрить геометрию. Мы им дали строгое задание повторить все последние теоремы. Пусть в крайнем случае получат «пару» по анатомии, химии или английскому (эти уроки оставались у нас до математики).

Даже на перемене человек пять, уткнувшись в парты и сжав виски ладонями, с отчаянием повторяли:

— Синус — это отношение противолежащего катета к гипотенузе…

Или:

— Котангенс — это отношение прилежащего катета к противолежащему…

Серёга вертелся возле отстающих и подбадривал их. Вдруг он заметил, что Синицын пишет на ногтях чернилами математические формулы.

— Ты что?! — вскипел Серёга. — Обалдел? Попадешься! Стирай сейчас же!

— Да я же тогда провалюсь, — жалобно сказал Синицын. — На ладонь, может, переписать, а, Сереж?

Серёга в ответ показал ему кулак.

— Ну и пусть, — обиделся Синицын. — Пусть тогда двойку заработаю.

— Двойку? — внушительно переспросил Серёга. — Тогда лучше мне не попадайся!

Синицын угрюмо посмотрел на него и пошел смывать формулы.

На уроках анатомии и химии ребята повторяли геометрические формулы про себя. А на английском стали бубнить их просто вслух.

Синицына мы мучили втроем: Аня с Ирой гоняли его по геометрии, а я следил, чтобы он не забывал оттирать ластиком ногти, на которых еще виднелись слабые фиолетовые оттиски «синусов» и «Котангенсов».

Время от времени, не обращая внимания на англичанку, к нам подходил Серёга. Он придирчиво осматривал руки Андрея и сокрушенно говорил:

— Еще надо. А то заметно.

— Ну что ты пристал, Иванов? — твердил Андрей. — Пальцы мне откусить, что ли? Или в чернила их окунуть?

— Брось ты свои ногти, Синицын! — возмутилась Ира. — Говори дальше!

— Слышь, Андрей, — задумчиво сказал Серёга. — Опусти-ка ты их и впрямь в чернила, а потом отмоем.

— С ума сошел! — растерянно закричал Синицын и даже спрятал руки в карманы.

— Сам опустишь? — дружелюбно спросил Серёга. — Или помочь? Гуреев! Сашка!

— Что! — спросил Гуреев, поднимаясь.

— Дети, вы что-то уж слишком расшумелись, — сказала англичанка.

— Икскьюз ми, плиз, — извинился Сережка и деловито сказал Гурееву: — Бери его за правую руку.

— Я сам! — закричал Андрей.

— Что с вами, Синицын? — удивилась англичанка.