Мишка, Серёга и я

Зелеранский Ниссон Яковлевич

— Гарик, — предупредила мама, — я убираю со стола!

— Пожалуйста, — холодно сказал я. — А Марасан — благородный человек. Я это сегодня выяснил.

— Гарик! — возмущенно сказала мама, оборачиваясь. Тут она, наверное, заметила, что лицо у меня заплакано, и спросила уже другим, встревоженным тоном: — Что у тебя под глазами? Ты плакал?

— Ничего я не плакал.

— Сыночек, я же вижу. Тебя обидели?

— Никто меня не обижал, и ничего я не плакал.

— Сыночек, — сказала мама, еще сильнее кутаясь

в шаль. — Почему ты от меня все скрываешь? Ведь лучшего друга, чем мать, ты не найдешь… Ну, не буду, не буду, — заторопилась она, увидев, что я отвернулся. — Садись обедать. Хочешь селедку? Может, тебе яичницу сделать? С колбасой?

(Яичницу с колбасой я любил больше всего на свете.)

— Не надо, — сказал я.

Саркастически улыбнувшись, я сел к столу и стал размешивать ложкой суп, как чай.

Мама густо намазала маслом кусок хлеба и положила передо мной. Я достал из хлебницы другой кусок. Без масла.

— Гарик! — умоляюще сказала мама.

Я молча продолжал жевать сухой хлеб.

— Хорошо, — сказала мама волнуясь. — Ты уже взрослый, я понимаю. Скажи мне только одно: это Марасан?

— Оставь, пожалуйста, Марасана в покое.

— А кто? — сейчас же спросила мама.

— Никто. Если ты не перестанешь меня допрашивать, я не буду обедать.

— Господи! — с тоской проговорила мама. — Как я ненавижу этот двор! Как я мечтаю поменять квартиру. Особенно с тех пор, как вернулся этот бандит. И потом еще этот Петя, которого выгнали из вашего класса. Игорь, ты давно дружишь с Марасановым?

— К сожалению, я с ним пока не дружу, — сквозь зубы ответил я.

— Не лги, — сказала мама. — Я все знаю. Как я за тебя боюсь, сыночек! Пойми, ведь у меня никого нет, кроме тебя.

— Что ты знаешь? Что?!

— Все. Я видела, как вы стояли. Два дружка. Какие у тебя с ним дела?

Это была пытка. Еще немного, и я признался бы, что мы с Марасаном ограбили квартиру.

— Гарик, — сказала мама, за подбородок поворачивая к себе мою голову. — Если ты не расскажешь мне всего, я немедленно позвоню папе.

(Наказывал меня только папа. Мама лишь говорила ему, когда меня нужно наказать. Папа всегда с ней соглашался. Я не помню, чтобы он когда-нибудь с ней не согласился. И еще папа никогда не откладывал кару. Если он говорил, что я не пойду в театр, так тут же рвал билеты. А мама прятала их и в конце концов возвращала мне.)

Я смотрел на маму исподлобья и медленно краснел от злости и обиды. Когда меня обижают, я всегда краснею и смотрю исподлобья.

— Я жду, — неумолимо сказала мама. — Гарик, я опаздываю на работу.

— Можешь ждать хоть до вечера! — закричал я со слезами и вскочил, уронив стул.

Всхлипнув, я убежал в свою комнату и захлопнул за собой дверь. Я чувствовал себя ужасно одиноким. У меня оставались только мои любимые Станиславский и Блок.

Да еще, пожалуй, Марасан. Единственный, кто меня понял и даже хотел защитить.

VIII

На следующее утро я, как обычно, шел в школу.

Город начинал свой день. Нестерпимо блестели стекла в верхних этажах домов. Было солнечно, ясно, ветрено. На лужах уже хрустел первый, ломкий ледок.

Я люблю такие ясные, звонкие утра. Мне кажется, что перед ними могут сниться только хорошие сны. И люди, еще не успев остыть от этих снов, бывают особенно приветливыми.

Однажды я рассказал об этом Мишке. Он удивленно посмотрел на меня и задумался. Потом спросил с любопытством:

— Слушай, как это у тебя получается?

— Что?

— Как ты это придумываешь?

— Видишь ли, — сказал я, — не помню, в какой книге написано, что человек искусства должен до тех пор смотреть, ну, скажем, на наш плафон, пока не увидит его как-то по-новому. А у меня это вошло в привычку. (Тут я заметил, что девочка из нашего класса — Аня Мальцева — с интересом прислушивается к разговору.)

— А на парту можно? — загоревшись, спросил Мишка. — Если долго с задранной головой сидеть, шея заболит.

— Можно и на парту, — согласился я.

— Значит, пока не придумаешь, на что она похожа? — озабоченно спросил Мишка.

— Ну да.

Целый урок после этого Мишка с Серёгой пялились на парту и шепотом переругивались. На перемене они подбежали ко мне, и Сперанский сказал:

— Гарик, кто прав? Я придумал, что на верблюда. Горбатая она.

— А по-моему, — сказал Серёга, — на корабль.

— Почему? — оторопело спросил я.

— Ну, сидим. Плывем к знаниям, — смущенно сказал Серёга.

Мы рассмеялись.

— Нет, — проговорил Мишка. — У обоих барахло.

Больше они не пробовали тягаться со мной. Зато часто рассказывали другим то, что придумал я. И даже гордились моей способностью видеть вещи по-своему.

Вспомнив все это, я немного пожалел, что лишился таких благородных слушателей. Но я твердо решил отныне разговаривать с одноклассниками вежливо и сухо: «Здравствуйте. До свидания. Да. Нет. Пожалуйста».

Однако в глубине души мне было стыдно. Я убеждал себя, что стыдиться должны ребята, напавшие все на одного. И все-таки стыдно было мне…

Особенно я боялся встречи с Аней Мальцевой.

IX

Аня Мальцева. Мальцева Аня.

Она появилась в нашем классе в середине сентября. (В моей записной книжке есть календарь. Там этот день обведен кружком. А дни, когда я разговаривал с Аней, отмечены крестиками.)

Мальцева тогда только вернулась из Монгольской Народной Республики. Ее отец строил там какой-то завод.