Мишкино детство
Шрифт:
И вот завтра Парфен даст, может быть, Мишке покататься верхом на этой лошади. А он потом расскажет об этом своим товарищам…
Солнце только чуть показалось, когда Мишка с матерью вышли огородами на проселочную дорогу, которая вела к Вязовскому шляху. Было свежо и тихо. Выколосившаяся седоватая рожь, казалось, еще дремала. Но жаворонки уже захлебывались от радости. По Вязовскому шляху, будто козявки, кое-где ползли подводы.
Чтобы мать не боялась, что Мишку уморит дальняя дорога, Мишка забегал далеко вперед, потом садился и поджидал
Когда подошли к слободке, мать обула веревочные чуни, одернула подоткнутую юбку и сказала Мишке:
— Ты ж гляди… За стол будут сажать — первым не лезь. На стол не капай, под ложку подставляй хлеб. Поешь — помолись богу и спасибо скажи…
Мишке все это давно известно.
— Ты мне теткин дом не показывай, — говорит он, — я сам найду.
— Ладно… Посмотрим, какой ты дед-угадчик…
Постройки пригородной слободы мало чем отличались от рвановских. Такие же, как и в Рвановке, мрачные избы. Крыши большей частью соломенные, и лишь изредка попадались железные или черепичные.
«Все это не они», думал Мишка. Он шел и искал глазами дом-терем.
Вдруг мать неожиданно окликнула его:
— Куда ж ты, дед!.. Вот… — и показала рукой на большую с облупившейся побелкой избу.
Изба как-то гордо откинулась назад, но гордиться, собственно, было нечем — солома на крыше старая, темная, а труба показалась Мишке просто смешной: черночерепичная, похожая на горло обгоревшего кувшина. Примыкавшие к хате ворота, тоже посеревшие от времени, хотя и были с дощатым навесом, но створки в воротах перекошены, а в одной створке выломана доска.
У избы — парадное с тремя порожками крыльцо. Однако, судя по чистой, не тронутой руками двери, через это крыльцо никто не ходил. Мать с Мишкой через пронзительно скрипнувшую калитку вошли в обширный занавоженный двор. Под навесом разгороженного сарая стояли привязанные к длинным дощатым яслям два черно-рябых подтелка и рыжая корова с налипшими кизяками на ногах и боках. Корова, скосив черный глаз на мать, вытянула шею и жалобно промычала.
«Должно быть, пить хочет», подумал Мишка.
Через прохладные темные сенцы Мишка с матерью прошли в кухню. В кухне стоял густой, теплый запах сдобного теста. Тетка Анна как раз вытащила из печи железный лист с пшеничными пирогами. Поспешно бросив лист на стол, тетка поцеловала мать и погладила по голове Мишку.
— Посидите тут, — сказала тетка, сметая рукой мучную пыль со скамейки, — а то там, — кивнула она на дверь в горницу, — гости.
— Ну, как твое здоровье? — спросила мать.
— Да так… — неопределенно сказала тетка Анна и, в свою очередь, спросила: — А вы как?
— Да всё бы ничего, только хлеба нет. Монахи что-то в этом месяце провизию и жалованье задержали, а у богачей сейчас занять — это ж в три раза после надо возвращать не хлебом, так работою.
— Ну, а как брат?
— Да дома почти не бывает… И Филипп с Санькой с ним. А не будь бы их, ему за всем лесом не углядеть. Осиновские мужики прямо как осы: так и вьются возле
Между теткой и матерью завязался разговор. Мишка принялся осматривать кухню. Ничего тут такого не было, чтобы можно было сказать, что тетка Анна живет, как помещица. Кухня, правда, большая, но пол земляной, стены и потолок закопченные. Возле печи — большой деревянный ушат для помоев. На скамейке и под скамейкой — горшки, чугуны. Сама тетка Анна, в полинялой зеленой кофточке, в запыленном мукой черном коленкоровом фартуке, казалась похожей не на помещицу, а на обыкновенную деревенскую бабу.
Вдруг из горницы донесся чистый, никогда не слышанный Мишкой писк, а затем длинная птичья трель. «Должно быть, канарейка, — решил Мишка. — Значит, мать правду говорила».
В это время дверь горницы отворилась, и дядя Тимоха сердитым, повелительным голосом крикнул:
— Долго тебя ждать?
Заметив мать, он важно вошел в кухню, поздоровался с ней за руку и уже мягче сказал:
— Пока у бабушки поспеют кныши, у дедушки не станет души… Глянь, у вас ягоды уже поспели!
Дядя Тимоха отсыпал из кувшина в ладонь несколько ягод и кинул их себе в рот.
Тетка Анна наложила большое блюдо пирогов и понесла в горницу. За ней ушел и дядя Тимоха.
— А где ж Парфен? — спросил Мишка у матери, воспользовавшись тем, что никого нет.
— А вот узнаем… Где же ваш Парфен? — спросила мать у тетки, когда та вернулась в кухню.
— Парфен? Он еще на кровати валяется. Пойдем.
И тетка повела Мишку в горницу. На окнах горницы — тюлевые занавески, на подоконниках — цветы. Пел — дощатый, крашенный желтой краской. От порога к столу постлана цветная дорожка. У потолка, почти одна возле другой, висят две большие клетки. В клетках суетливо прыгают зеленовато-желтые птички — канарейки.
«Да, правда как в раю», решил про себя Мишка, робко заглядывая в дверь, которая вела еще в одну комнату, где и сидел дядя Тимоха с какими-то мужиками.
Тетка Анна отдернула яркий, в больших цветах полог кровати и со словами: «Довольно тебе валяться», потянула одеяло.
Мишка видел, как из-под одеяла показалась и снова скрылась рыжая голова веснущатого, похожего на дядю Тимоху мальчика.
«Неужели это Парфен?» подумал Мишка. Но сомнений не могло быть.
— Гость вон к тебе пришел, — сказала тетка Анна и снова стянула с Парфена одеяло.
— А чулки мои где? — недовольно буркнул Парфен.
— Вон они.
Тетка Анна подняла с пола рваные желтые чулки и подала их Парфену.
— Обувайся и поиграй вот с товарищем, — сказала она, уходя в кухню.
Мишка посмотрел на Парфена и, хотя Парфен оказался далеко не похожим на Иван-царевича, все же дружелюбно сказал:
— У нас в деревне уже скоро обедать будут, а ты еще спишь.
— А твое какое собачье дело! — недовольно, сквозь зубы процедил Парфен.