Мишкино детство
Шрифт:
И с тех пор безропотно тянула две лямки в хозяйстве: мужскую и женскую.
Рассказывая что-либо смешное, Семен сам никогда не смеялся. И по лицу и по голосу его никогда не узнаешь, правду ли он говорит или выдумку. Никто никогда не видел его мрачным. О своей одной ноге он пел даже частушку, пристукивая костылями по деревяшке:
Хорошо тому живется, У кого одна нога: И сапог немного бьется, И парточина одна…Ходил он зимой и летом в рваном полушубке, растоптанном валенке и черной мохнатой шапке.
Четвертая
Последняя изба на выселках — Ивана Яшкина, Мишкина отца. Изба срублена из кое-какого леса, но часто белится, а наличники окон красятся печной сажей, и потому вид у избы всегда веселый.
Когда-то, до японской войны, у Яшкиных была дубовая изба. В хозяйстве имелись лошадь, корова. Зимовали две-три овцы. Но как раз в японскую войну, когда Ивана Яшкина призвали из запаса на войну, от невыясненной причины загорелся сарай Косой Дарьи. Ветер дул в сторону избы Яшкиных, и меньше чем через полчаса от избы осталась печь да длинношеяя труба. Мишкина мать ездила в Осинное молоть рожь. Вернувшись с мельницы и узнав, что сгорела не только изба, но и весь скарб и даже корова, а дети целы и невредимы, она перекрестилась и сказала: «Ну, слава тебе господи, что они все невредимы!» Она продала лошадь, сбрую, телегу. Часть денег взяла взаймы под отработку у Ермила и Моргуна и до прихода Ивана Яшкина построила избу и даже плетеный сарай. Но в сарае уже, кроме кур да захудалого поросенка, никакой живности не водилось.
На адресах, в казенных бумагах с двуглавым орлом и печатями, требовавших непосильных податей, и Вареновка, и Боковка, и Разореновка, и Кобыльи выселки именуются деревней Рвановкой.
Здесь протекло Мишкино детство. Тут по скрипу Мишка узнавал, чьи ворота открылись, отгадывал, чья собака залаяла, чей петух поет.
Живой родник
И Вареновку, и Боковку, и Кобыльи выселки окутала темь осенней ночи. Стекла в окнах — черные. Мишкины старшие братья, Филипп и Санька, спят на печке. Отец, прикрывшись рыжим зипуном, лежит на широкой лавке у надворной стены. На столе вверх дном стоит кувшин. На кувшине горит маленькая жестяная лампочка. Мать стоит на коленях — молится. Мишка лежит на кровати; он поджидает мать и перебирает события истекшего дня. Брат Санька плакал и сквозь слезы жаловался: «Всем ребятам новые штаны купили, а мне в школу ходить не в чем». Отец молчал. Мать вразумляла Саньку: «Брюками не учатся. Учатся головой. Что ж делать, если купило притупило… Ну купили бы тебе брюки, рубаху, шелковую манишку, а зубы потом на полку?» — «Я не говорю — манишку», растягивал слова Санька.
Мишка про себя негодует на Саньку: «Брюки ему… брючный какой… Филипп вон старше Саньки. У Филиппа брюки еще хуже Санькиных, а молчит. И учится Филипп хорошо, первый ученик в школе, а Санька кое-как учится, в сведениях все больше горбатые тройки стоят».
Потом отец носил на мельницу два пуда ржи. Вернуться с мукой он должен был к обеду, а вернулся совсем в сумерках, говорит — «завозно было».
— Небось, все про войну да про маньчжурские сопки говорил, а люди мололи, — заметила с сердцем мать.
— Пошла бы да сама смолола! — обиженно сказал отец.
Мать от этих слов вспыхнула, будто спичка:
— Ага!.. Я и приготовь, я и накорми, я и сшей, и обстирай, и напряди, и вытки,
И пошла цеплять слово за слово. Мишке было жаль и отца и мать: когда они ругались, это был верный признак, что в доме злые недостатки.
На ужин мать подала чуть теплые, лениво паровавшие щи и картошку — прикусывать вместо хлеба. Мишка ужинать не стал. Он только взглянул на щи, и во рту стало так кисло, что он скривился.
Отец, что-то, видно, обдумывая, тяжело вздыхает. С печки доносится хриплое, с присвистом дыхание Филиппа.
Мишка прячет под одеяло голову и прислушивается, какие молитвы шепчет мать: если будет говорить «царствие божие дедушкам, бабушкам» — значит, молитва скоро кончится; если же «богородица, дева радуйся» — до конца молитвы еще далеко. «Да воскреснет бог и расточатся врази его», повышенным шопотом говорит мать. «Тоже еще далеко…»
Мишка приметил: когда мать долго молится, значит ей особенно тяжело.
Сегодня утром она обещала Мишке рассказать перед сном сказки про ворожею и про живой родник.
— Это даже не сказки, — пояснила она, — а сущая быль.
— А про Ивана-царевича, Жар-птицу, золотую рыбку, Лису Патрикеевну, про двух собак, умную и беззубую, — то, значит, брехня была? — хмуро спросил Мишка.
Мать тут же поправилась:
— И то правда.
И Мишке стало легче.
Мишка еще не слышал сказку про ворожею, но настоящая ворожея — это его мать: она все на свете знает. А какие у нее хорошие булки бывают! Бабы ей говорят: «Ты либо ворожить умеешь?..» Только жаль, что булки печь приходится раз в год — на пасху. Ну, а по сказкам… на что Семен Савушкин мастер, и тот как-то признался: «По сказкам мне до нее не дойти. Она не только слышанную расскажет, а и сама придумает».
Если б не было сказок, плохо было бы жить. В сказках все возможно, только люди не умеют добыть волшебный камень, не знают петушиного слова, не могут достать живой и мертвой воды. А если кто что-нибудь волшебное и знает, то только и смотрит, чтобы себе было хорошо, а до других ему дела нет. Мишка не такой. Когда он вырастет большой, то обязательно сделает так, что никто не будет плакать, кроме маленьких детей, потому что когда Мишка видит плачущего мужика или бабу, ему самому хочется плакать…
По земле зашлепали босые ноги. Мишка высунул голову. Мать, стоя к нему спиной, дунула на лампу. Желтый остренький язычок подпрыгнул и исчез. Комнату затопила темь. Стекла из черных сделались темносиними.
— Откуда она, темь, берется? Где она сидела? — недоумевает Мишка.
— Ты еще не спишь? — вместо ответа спрашивает мать.
— А кто мне утром сказку про ворожею и про живой родник обещал рассказать? — напомнил Мишка.
— Уже поздно, завтра расскажу, — говорит мать.
Мишка захныкал.
— Ну, ладно…
Мать ложится рядом с Мишкой, прикрывает его от стенки одеялом и начинает сказку:
— Жила это, значит, бабка-бобылка. Ходила она по дворам, куски собирала да на года и тяжелую жизнь жаловалась…
— Как бабка Косая Дарья? — спрашивает Мишка.
— Ага… И жил в той деревне кузнец…
— Как Никанорыч?
— Как Никанорыч… Ты прикрывай глаза… И вот как-то говорит кузнец бабке: «Плохое ты ремесло избрала: ходить да просить. Твои годы такие, чтоб люди тебя ходили просили». — «Шутник ты!» говорит бабка. «Чего шутник! — говорит кузнец. — Взяла бы да ворожить начала». — «А как?» спрашивает бабка. «Да хоть бы так: «Жив будешь — тут будешь, помрешь — там будешь. Господи, помоги» — и все». Кузнец это так говорил, между прочим, а бабка с той поры и давай ворожить. Раз ей таким манером удалось вылечить, другой, а там и пошла-поплыла о ней слава… Прошло несколько лет… Ты спишь? — окликает Мишку мать.