Мишкино детство

Горбовцев Михаил Максимович

— Пообедай и мигом беги…

Солнце уже клонилось к закату. Но ярмарка шумела с прежней силой: Парень с набеленной рожей на этот раз выкрикивал новое заклинанье: «Пятачок не пожалеешь — на египетских голубей поглазеешь! Полное обновление программы, лучше всякой оперы и драмы!»

Программа действительно была новой. Про двадцать копеек фокусник на этот раз даже и не вспомнил. Из новой программы Мишку больше всего поразил фокус с карманными часами. По просьбе фокусника, кто-то из публики дал ему карманные часы. Фокусник осмотрел их, послушал, а потом и говорит: «Часы ваши вконец испорчены, надо их поправить». Положил часы на кусок рельса и истолок их молотком чуть не в порошок. Обломки завернул в тряпочку и сунул в какой-то

ящик, покрытый куском черной ткани. Затем он постучал волшебной палочкой по боку ящика, сорвал ткань, и из ящика вылетела пара египетских голубей.

«Вот пусть бы своими глазами посмотрела, — говорит про себя Мишка, вспоминая мать. — А то — шарлатан…»

— А где ж мои часы? — раздался голос из публики, должно быть хозяина часов.

— Они у вашей соседки! — ответил фокусник.

Публика заволновалась, поднялся говор.

— Есть?

— Есть! — откликнулись голоса из публики.

Окончив сеанс, фокусник раскланялся и стал убирать со стола ящики.

Мишка долго боролся с робостью, наконец поборол ее, поднялся на помост и нерешительно сказал:

— Я, дядя, тот, что вы нынче в моем картузе яичницу жарили.

— Помню, помню, — сказал фокусник, видимо не догадываясь, зачем его бывший помощник взобрался на подмостки.

— Вы, дядя, тот раз говорили: «Кто даст двадцать копеек, я сделаю рубль».

— Говорил.

— Вот… Я… Власьевна, старшая кухарка, дала двадцать копеек — сделайте из них рубль…

Фокусник грустно улыбнулся:

— Ты, должно быть, думаешь, что я дурачок… Э-эх, друг мой… Если бы я мог превращать двугривенные в рубли, разве я болтался бы по ярмаркам, строил эти балаганы? Я жил бы в хрустальном дворце, и прислуживала бы мне золотая рыбка. Читал сказку про золотую рыбку?

— Читал.

— А то у меня вишь какие сапоги! — И он показал Мишке латаный сапог с отставшей в носке подошвой, отчего носок казался похожим на щучий рот. — Жена вон кашляет и будто свечка тает, — кивнул он на крашеную женщину. — Врачи говорят — надо на теплые воды везти. Легко сказать — вези на теплые воды… Чтоб везти на теплые воды, надо иметь рублей хоть сто-полтораста. Все, что ты видел, все это попросту обман… Вот как, друг мой…

Он погладил Мишку по голове и закончил:

— Ну, мне надо готовиться к сеансу. Заходи, если хочешь. Я скажу, чтоб тебя бесплатно пропускали.

Балаган еще работал на ярмарке два дня, но Мишка больше в него не пошел.

Голубь

Весь тот день, когда мать отправили в больницу, Мишка проплакал. А вечером, улегшись спать, начал про себя беседу с богом. «Господи, — шептал Мишка, — ты знаешь, что у меня ни за что выслали отца. Теперь, если возьмешь мать, с кем я останусь? С теткой Ариной? А тетка Арина ты сам знаешь какая: все ворчит и ворчит… Господи, оставь мне мать… Ты даже злым людям счастье посылаешь. Господи, не надо мне никакого счастья, оставь мне мать…»

На другой день после обеда он решил обегать все двенадцать церквей города и попросить угодников, чтобы мать не умирала. Радостно зеленела после прошедших дождей трава на окраинных улицах. Пекло солнце. Стояла влажная духота. Улицы были пусты, прохожие редки. На город, казалось, легла печать печали. Церкви были закрыты, но на стенках многих церквей были нарисованы и благословляющая богородица и святые угодники. Над входом в Благовещенскую церковь был нарисован святой с бумажным свитком в руках. Святой показался Мишке добрым, и он долго молился ему: «Святитель-угодник, попроси бога, чтобы он сохранил мою мать. Каждый день буду бегать к тебе молиться». И ему показалось, что святой не только сочувственно смотрел на него, но и проводил ласковым взглядом.

От

Благовещенской церкви через базарную площадь он побежал к церкви Николая Горнего. Базар был безлюден. На разных концах площади арестанты сгребали в вороха навоз. Мишка оглядел, по обыкновению, арестантов, но ни отца, ни Александра Петровича среди них не оказалось, и он направился к центру базара, где возле рундучков и столиков паслась стая голубей. Он поднял камень и бросил его в стаю. Голуби поднялись и, покружив, сели на крыш» лавок. Один только голубь остался на месте и продолжал что-то клевать. Мишка подошел поближе. Голубь не улетал. На голубе было красивое оперение: сам сизый, а концы крыльев и лоб — белые. На голове — широкий чуб. По тому, как голубь робко и неуверенно переступал и клевал, Мишка решил, что голубь молодой, недавно вылетел из гнезда. Мишка потихоньку стал подкрадываться. Голубь, казалось, и не подозревал о его приближении. Осталось не больше трех шагов. Камнем Мишка уже мог бы без промаха подбить голубя. Он уже отвел было назад руку, чтобы пустить камень, но тут мелькнула мысль: «А может быть, это мое счастье?» Переступив еще шаг, он бросился на голубя. Голубь испуганно присел и гукнул: гу-гу… Мишка спрятал его за пазуху и опрометью пустился бежать к зайцевскому подворью. Свернув на Почтовую улицу, он остановился, передохнул и, желая удостовериться, что все это произошло наяву, а не во сне, заглянул за пазуху. Голубь сидел, прижавшись к телу. Был он как раз такой, о каком Мишка давно мечтал. Теперь он подвяжет ему крылья, поймает еще другого такого же или же хоть немножко хуже, спарует их, сделает под кроватью гнездо, а через две недели — это он хорошо знает — у голубей выведутся птенцы. А когда Мишка с матерью поедут домой — мать жаловалась, что такой непосильной работы, какую на нее навалили, и трехжильный не вытянет; от простуды и легкие у нее воспалились, потому что в кухне жара несносная, — тогда Мишка разведет целый сарай голубей…

На скамейке у купеческих ворот сидел Мироныч. Мишка хотел пройти прямо в комнату Власьевны, куда его переселили, но Мироныч остановил.

— Власьевна, — сказал он, — ушла мать проведать. У матери, доктор сказал, кризис, по-нашему — перелом болезни… Может, оздоравливать начнет… Что это? — кивнул он на вздувшуюся рубаху.

— Голубь! На базаре голыми руками поймал, — радостно сказал Мишка. (Раз болезнь переломилась — значит, мать выздоровеет, решил он.)

— Да ну? — удивился Мироныч. — А ну-ка покажи, когда-то я до них тоже охотник был.

Мишка осторожно вынул голубя и предупредил:

— Только гляди не выпусти.

Мироныч взял голубя в руки и покачал его, будто желая определить вес. Голубь широким веером распустил хвост. Потом Мироныч посмотрел на голову и разочарованно протянул:

— Э-э-э… Да он кривой: один глаз есть, а другого нет.

Мишка вздрогнул и вырвал голубя. Мироныч оказался прав: вместо правого глаза у голубя была затянутая пленкой глазница. Мишка почувствовал одновременно и жалость и брезгливость и бросил голубя вверх. Ему хотелось, чтобы голубь улетел куда-нибудь далеко-далеко с глаз. Голубь долго кружил над двором, а потом, к досаде Мишки, опустился на крышу зайцевского дома. Сел он неловко, пополз по крыше к жолобу, потом боком, трепыхая крыльями, забрался на гребень крыши и, казалось, застыл.

Опять вспомнилась мать. Вспомнилось, как перед отправкой в больницу она говорила Мишке: «Если я умру, а тебя бог приведет свидеться с отцом, скажи, что я не обвиняю его ни в чем, прощаю ему все, и пусть он меня простит… Тяжелая у нас жизнь была…» Заметив, что Мишка плачет, мать умолкла. Вспомнилась молитва — разговор с богом, и сердце заныло. Повторяя про себя «господи, оставь мне мать», Мишка побежал к больнице, надеясь встретить Власьевну. Возле больницы никого не оказалось. По больничному двору ходили женщины в белых халатах. Больница, стоявшая в глубине сада, казалась спящей.