Мишкино детство
Шрифт:
— Понравилась, — сказал Мишка.
— Лучше стало?
— Лучше, — подтвердил Мишка и попросил еще рассказать.
— Не, на сегодня хватит. Пора обедать итти, а то мне Устинья такую побаску расскажет, что на лбу целая шишка вскочит, — сказал Семен, надевая свою мохнатую черную шапку с красным верхом. — И вы марш домой, — сказал он ребятам: — в другой раз придете.
По уходе Семена и ребят Мишка долго лежал молча. Мать, чтоб не встревожить его, тоже ничего не говорила, только, не спуская глаз, смотрела на него.
— Нынче воскресенье? — спросил Мишка.
— Воскресенье, — сказала мать.
— А Александр Петрович вернулся?
На
— Про него ни слуху ни духу… Наверно, в городе. Он, говорят, какой-то подложный, жил, говорят, по неправильным документам.
Мишка взволновался:
— По неправильным… А почему же все правильно делал?
— Ну это так говорят. Может, и по правильным, — успокаивающе сказала мать.
Мишка успокоился, подумал и опять спросил:
— А теперь уже весна?
— Весна. Уже огородина взошла.
— А Митька где?
— Митьку наняли в пастухи. В Вареновке живет.
— А меня не приходили нанимать?
— Приходили, только я отказала. Я уже договорилась работать в городе у купчихи Зайцевой в прислугах. И тебя с собой возьму. Там тебя осенью в школу определю… Вот поправляйся скорей.
— А мы его там увидим?
— Кого?
— Александра Петровича.
— Может, и увидим.
— А отец… не слышно?
— Не слышно.
— А может, и отец в городе…
— Может, и отец в городе…
Мишке стало хорошо. Был он только один раз в городе и хотя с воза, по приказанию отца, никуда не отлучался, но видел столько, что иной за всю свою жизнь того не увидит. Прямо при въезде в город, у кабака, возле большого белого дома купчихи Зайцевой, уткнувшись лицом в землю, валялся какой-то человек в белой холстинной рубахе и синих домотканных штанах. Мишка думал, что он убит, а отец сказал, что человек тот просто пьян. Почти над головой пьяного из открытого окна купеческого дома торчала блестящая длинношеяя труба и человеческим, только очень крикливым голосом пела: «Ехал из ярмарки ухарь-купец…»
Потом они проезжали мимо трехэтажного дома. В этом доме в каждом этаже только на улицу Мишка сосчитал по тринадцать окон. А еще один дом стоял в саду за красивой железной оградой, и по бокам дома на каменных тумбах лежали большие зеркальные шары.
На ярмарке народу, лошадей, телег — и не сосчитаешь!
Меж рядами телег, задрав кверху незрячие, оловянные глаза, ходили, осторожно ступая, слепцы. Впереди слепцов поводыренки — малые ребята, босые, без шапок, запыленные. В одном месте слепцы сидели кучкой и громко пели что-то жалобное. В другом месте калека в солдатской фуражке показывал огрызок руки и, кланяясь во все стороны, кричал: «Подайте инвалиду японской войны!» Возле калеки стояла эмалированная белая чашка, и в ней лежали две копейки. Одна из них была новенькая и блестела, как золотая… Еще Мишка видел двух китайцев с длинными черными косами. На китайцах были широкие синие штаны и желтые рубахи, а на ногах какие-то опорки. Мишке город показался чародеевым царством.
Теперь в этом чародее-городе Мишка будет жить. Вот он как-нибудь будет итти по вымощенной камнями улице, а навстречу ему отец и Александр Петрович. Правильные судьи рассудили их дело и признали, что и Мишкин отец и Александр Петрович ни в чем не виноваты, что они не себе только, а всему миру добра хотели. Вот и вся их вина.
И Мишка засыпает со счастливой улыбкой.
Пчелиный рой
Оставив
Купчиха даже головой не повела, когда мать низко поклонилась и сказала ей: «Здравствуйте, матушка-барыня». «Не глухая ли?» подумал Мишка. И вдруг, прожевав булку, купчиха рявкнула таким грубым голосом, что Мишка, как от грома, вздрогнул:
— Ты будешь помощницей старшей кухарки.
Откусив кусок пирога и запив его чаем, купчиха медленно жевала, глядя в блюдце, и напоминала условия, о которых мать уже знала:
— Жалованья два рубля в месяц. Харчи мои. Работать — что скажет старшая кухарка. Если будешь стараться, к рождеству и пасхе по платью…
Мать за каждым ее словом кланялась и, что Мишке не понравилось, приговаривала: «Благодарим покорно, благодетельница наша».
— А мальчишка не вор? — неожиданно и строго прогремела купчиха, сердито насупив густые брови.
— Нет, нет! Чужого зерна не возьмет. В школе был первый ученик. По-славянскому читать умеет. По всей деревне по покойникам псалтырь читал. Ему бы только доучиться надо. Из четвертых взяли. — Мать замялась, а потом пояснила: — Заболел.
— Школу окончит да увижу, что небалованый, в мальчики возьму, приказчиком сделаю, — мягче сказала купчиха.
— Вот видишь! — глянула мать на Мишку. — Пойди поцелуй барыне ручку, — и толкнула его вперед.
Но Мишка смотрел на купчиху исподлобья и не двигался.
— Деревенщина, невоспитанность, — извиняющимся голосом сказала мать.
— Иди, там во флигеле тебе комнату отвели. Устраивайся, и поедем на базар, — сказала купчиха.
Направляясь через огромный купеческий двор к флигелю, мать поучала Мишку:
— Дурак, поцеловал бы барыне ручку, а она, глядишь, дала бы тебе рубль. А не дала — тоже не полинял бы… Знай, что ласковое телятко сосет две матки. Гордецам бог счастья не дает. Может, как раз в городе твое счастье и зарыто. А в жизни главное — счастье. Не подвернись оно купчихе, и она, глядишь, простой бабой была бы.
Мишка не слушал, что говорила мать. Он обрадовался, что так скоро кончились разговоры с купчихой, и с любопытством рассматривал двор. Двор был завален ящиками, бочонками из-под сельдей, бочками из-под рыбы, в углу лежала куча рогож. В стороне особняком лежали черные дегтярные бочки. Возле них застыла большая круговина дегтя. В центре двора — рубленый колодец с валиком, на котором намотана железная цепь. Вправо от колодца — каменный каретный сарай и конюшня, позади колодца — длинный флигель. В нем помещались и кухня, и столовая для приказчиков, и комната старшей кухарки. В нем же отвели комнату Мишке с матерью.