Мисс Кэрью
Шрифт:
— Бедное мое дитя, — сказала первая, — мы все слышали. Но утешьтесь: возможно, еще не все потеряно. Я обращусь к закону — к самому Первому консулу; и если наши земные судьи будут против нас, есть еще Высший Суд, которым всякая добродетель вознаграждается, а все преступления наказываются!
Морис повернулся ко мне, охваченный приступом ярости.
— А вы, сэр, вы! — воскликнул он. — Вы, кто мог предотвратить это несчастье, что вы можете сказать этой бедной девушке? Разве вы не радуетесь при виде страданий, которые вы помогли причинить нам?
— Молчать! — сказал священник с видом повелительного
Он повернулся к даме.
— Госпожа баронесса, — сказал он, — ваш брат умер, выполнив священный долг. Я умоляю вас удалиться в свои покои и успокоить страдания вашей племянницы, пока мы, ее опекуны, не освободим вас от этой должности, передав ее под покровительство кармелиток.
Я подумал, что сейчас самое время вмешаться. Я снял маску. Восклицание удивления сорвалось с губ всех присутствующих. Иезуиты побледнели и попятились.
— Остановитесь, — нетерпеливо сказал я, — давайте не будем слишком торопиться. Возможно, в конце концов, у мадемуазель де Сен-Рош не будет возможности вступить в общество кармелиток!
И я указал на документ, который лежал рядом со мной на столе.
Иезуит бросился вперед, издал хриплый крик и упал в кресло.
Я заменил дарственную на старое завещание — старое завещание, по которому Габриэль оставалась единственной наследницей богатства своего отца; свободной жить, выходить замуж, быть счастливой! Она бросилась передо мной на колени, а Морис, онемевший, раскрасневшийся и дрожащий, оперся о каминную полку.
— Страшитесь мести Церкви за это, мсье! — сказал иезуит, вставая и направляясь к двери.
Я улыбнулся и покачал головой.
— Я англичанин, — сказал я. — Вы не посмеете прикасаться ко мне. Я мог бы, если бы захотел, рассказать кое-что о взятке в десять тысяч франков, предложенной за помощь в вымогательстве денег у умирающего человека!
— Вы наш спаситель! — пробормотала Габриэль, когда я поднял ее и повел к креслу.
Морис подошел ко мне с протянутыми руками.
— Так это вам, друг мой, мы обязаны своим избавлением? — страстно воскликнул он. — Вам?
— Ни в коем случае, — ответил я, указывая на свое платье и маску, лежащую на полу, — вы должны поблагодарить за это Серое Домино!
ГЛАВА VI
КАИН
Я уже кое-чего добился на избранном мною поприще, когда, около шестнадцати лет назад, отправился во Францию учиться у Поля Делароша. Великий мастер отсутствовал в Париже во время моего приезда, и в течение нескольких недель я бродил из церкви в церковь, из галереи в галерею, мечтая, надеясь, поклоняясь. Я провел долгие дни в Лувре. Для меня это место было священным; и я хорошо помню, как часто стоял, вглядываясь в золотые сумерки Рембрандта или в воздушные дали Клода, пока слезы мальчишеского энтузиазма не скрывали картины от моего взгляда.
Наслаждаясь этой восхитительной свободой, я впервые посетил Люксембургскую галерею. Это было чудесным июньским утром. Ливень прошел, но капли все еще блестели на листьях акаций.
Я неохотно отвернулся от сверкающих садов и прошел через маленькую боковую дверь, ведущую в верхние комнаты дворца. В то время я был приверженцем старых школ живописи и почти не интересовался работами своих современников; поэтому я вяло бродил из комнаты в комнату, время от времени останавливаясь перед Фландрином или Полем Деларошем, но в целом почти ни на чем не задерживая взгляд.
Наконец, в самом темном углу маленькой, плохо освещенной комнаты, я наткнулся на картину, которая приковала мое внимание в тот момент, когда я ее увидел. Сюжет был: «Каин после убийства Авеля»; имя художника — Камилл Прево.
Пока я жив, мне не забыть трепета, охватившего меня, когда я впервые увидел эту ужасную картину; этот ужасный пейзаж и это еще более ужасное лицо! Убийца стоял на мрачном обрыве, наполовину повернув голову, словно оглядываясь через плечо на зрителя. Алое солнце садилось за мрачный лес на далеком горизонте. Небо и спокойный океан купались в медном сиянии. Змея скользила по зарослям отвратительных сорняков, и далекий стервятник завис в воздухе, словно учуяв первые капли человеческой крови.
Однако каким бы мощным он ни был, замысел имел меньше отношения к эффекту этой странной картины, чем к удивительной поэзии исполнения. В ней присутствовало драматическое единство, которое я нахожу невозможным описать, — атмосфера смерти и ужаса, которая, казалось, пронизывала сам воздух рядом с ней. Лицо Каина было исполнено неземного смысла. Холодный пот выступил у него на лбу видимыми капельками, а глаза казались прикованными к какому-то страшному видению. Море за ним выглядело вязким и безжизненным. Деревья были похожи на похоронные опахала.
Когда я вышел, солнечный свет летнего полудня ослепил мои глаза. Я выбрал тенистую аллею и принялся расхаживать по ней, размышляя о картине. Наступил вечер, но она все еще преследовала меня. Я старался избавиться от ее странного влияния. Я отправился в один из театров, — но смех, музыка, свет были одинаково невыносимы для меня. Потом я вернулся домой к своим книгам, но читать не мог; лег спать, но сон не спешил принести мне облегчение.
Так прошла ночь, и утро снова застало меня в Люксембурге. Я пришел слишком рано и с лихорадочным нетерпением бродил по залу, пока не открылась галерея. Я опять потратил все свое время перед картиной. Я решил скопировать ее. На следующий день я выбрал подходящее место и приступил к исполнению своего замысла.
С этого момента картина начала оказывать странное, таинственное влияние на все мое существо. Я боялся этого, но все же не мог от него избавиться. Мое здоровье страдало; мои нервы были болезненно перенапряжены; мой сон и аппетит пропали. Я вздрагивал при малейшем звуке; я дрожал, пересекая людные улицы. Только в самом процессе рисования моя рука не теряла своей твердости, а мой взгляд — уверенности. Я не мог вынести света свечи без абажура и не мог налить стакан воды, не расплескав его.
Это была всего лишь первая стадия моей болезни. Вторая оказалась еще более печальной.