Мисс Равенел уходит к северянам

Дефорест Джон

— И хорошо, что не можешь, — усмехнувшись, ответил папа и удалился в сторону сахароварни.

Там, растерев на ладони комочек земли, он заключил, что сперва придется проделать анализы почвы, а потом уж решать, сеять ли здесь пшеницу и даст ли она такой урожай, как в поймах Огайо. А пока что он ограничится кукурузой и сладким картофелем, да еще посадит немного луку и свеклы. И еще разведет здесь кур и свиней, а если достанет хороших телушек, будет держать и трех-четырех коров. Сахар сейчас ни к чему. Хлеб и свинина — вот что им нужно в первую очередь; им самим, и Новому Орлеану, и всем остальным. А тем более если в войну вступят французы. Возможность войны с французами широко дискутировалась в эти летние месяцы в Луизиане, и даже солдаты

строили планы на свой манер, как они дружно ворвутся «во дворцы Монтецумы» и набьют карманы «золотыми иисусиками». Что до сахара, то для тех, кто живет на плантации, хватит пока бочонка. Чтобы пустить заново сахароварню, нужно потратить не менее двадцати тысяч долларов, а у доктора не только такой баснословной суммы, но и вообще денег не было. При всем том он был истинно счастлив, шагая сейчас по невозделанным голым полям и размышляя, как он соберет урожай и на полях, и в человеческих душах. Он собирался взрастить здесь не только пшеницу, но также разумных и трудолюбивых работников. Он вознамерился вникнуть, во всеоружии научного знания, не только в состав местной почвы, но и в психику негра. Замечу здесь, кстати, что Равенел не считался владельцем плантации: он получил ее в аренду от государства и должен был ежегодно вносить определенную плату за землю; чтобы облегчить первый опыт хозяйствования с освобожденными неграми, арендная плата за этот начальный год не взималась.

Когда доктор вернулся часа через два с прогулки, дочь встретила его с притворно обиженным видом. Почему он бросает ее совершенно одну, так что ей не с кем даже перемолвиться словом? Если он порешил обречь ее здесь на такую жизнь, уж лучше было тогда оставаться в городе, где он пропадал в госпитале с утра и до вечера. Ее вконец извели бестолковые негры, им надо все объяснять; они даже не знают, как ставить стол или стулья — вверх ножками или вниз.

— Не будем бранить их за то, что они бестолковы, — отвечал Равенел. — Целых сто лет наше общество, и на Севере и на Юге, билось за то, чтобы сделать их бестолковыми, и достигло своей демонической цели. Кому же теперь предъявлять претензии? Добились, чего хотели, и радуйтесь. Сейчас, дорогая, твой долг, как и мой, прилежно и терпеливо воспитывать этих негров, чтобы избавить их от последствий нашего эгоизма. Ты должна обучать их грамоте — так я считаю.

— Я должна обучать их грамоте? Открыть школу для черномазых?

— Да, молодая дикарка и дочь дикаря, потому что и я был точно таким же, как ты. Прежде всего научи их (и запомни сама), что они не «черномазые» больше, а негры. Перестань обижать их этой презрительной кличкой, к которой они, к сожалению, и сами привыкли. Помоги им стать просвещенными, обрести людское достоинство.

— Это кошмарный труд. Я охотнее буду сама убирать этот дом.

— Не такой уж кошмарный труд, не такой уж кошмарный, — настаивал доктор. — Негритянских детей не труднее учить, чем белых, если им не внушать, конечно, что они и глупее и хуже белых. Мы не будем им это внушать, ни разу не скажем ребенку, что он хуже, чем мы с тобой. И тогда, я уверен, он проявит свои способности. Ты сама до семи лет не умела читать.

— Потому что меня не учили. Как только мне показали буквы, я стала читать.

— О чем же и речь! Значит, и нашим неграм не поздно начать учиться. Взрослые учатся грамоте еще быстрее детей.

— Но закон запрещает учить грамоте негров.

Доктор весело захохотал.

— Дикарский закон рухнул, — сказал он. — Не будь ископаемой древностью, Лили. Ты похожа на бедного Эльдеркина. Он недавно опять заявил мне, что вторжение северных войск нарушает закон и права нашего штата.

К этому времени дюжина негров навела в разгромленном доме кое-какой порядок. Две-три комнаты даже обставили тем, что осталось от прежней роскошной мебели; у Лили была своя спальня, у доктора — тоже. В столовой был наскоро сымпровизирован завтрак: жареная свинина, ямс и кукурузный пирог.

— Не пригласить ли нам к завтраку

наших черных друзей? — лукаво спросила Лили.

— По-моему, нет. Не вижу необходимости. Друзей выбирают по личному вкусу. Впрочем, бывало не раз, что мне доводилось сидеть за столом в аристократическом доме в гораздо худшей и менее приятной компании. И знаешь что, Лили, оставь свои колкости и положи мне сахару в чай.

— Господи, сахар забыли подать. Ну что за создания! Ты видишь теперь, папа, почему я от них не в восторге?

— Бесплатно, Лили, идеальных слуг не бывает; за десять долларов в месяц их тоже не сыщешь. Не пригласить ли нам в горничные командующего войсками? Боюсь, что откажется; сошлется, наверно, на занятость. А что, если вежливо намекнуть этой девушке, что я пью чай с сахаром!

— Джулия! — крикнула Лили восемнадцатилетней мулатке, мелькнувшей в дверях, — ты не поставила сахарницу. Нельзя быть такой дурой!

— Вот этого и не надо! — возразил тут же доктор. — Когда прислугу ругают, она становится только хуже. Просто скажи этой девушке, нам нужно то-то и то-то. От того, что ты назовешь ее дурой, она не станет ни умней, ни добрей; сколько ее ни брани, проку не будет. С любым человеческим существом надо быть обходительным. Каждый из нас сотворен по образу и подобию создателя. И вежливость часть нашей веры в бога.

Очередной вопрос, обращенный Лили к отцу, касался приезда мистера Картера. Папа не мог ей точно ответить, когда это будет, но полагал, что довольно скоро. Лили тотчас спросила, почему он так полагает? Не имея специальной причины так полагать, доктор был вынужден в этом сознаться, после чего ему был учинен особый допрос, почему же он отрекается от своих предсказаний, и доктор был вынужден взять свое отречение обратно. Возник ряд новых проблем: «Куда могут направить бригаду Картера из Тибодо?» И еще: «Если Бэнкс предпримет атаку на Порт-Гудзон, то не лучше ли будет оставить полковника Картера для защиты Лафурша?» И последний вопрос: «Если бригаду все же пошлют в наступление, разве не будет разумнее оставить ее в резерве, как лучшую в армии, а не бросать сразу в бой?»

— Насколько счастливее были те древние греки, — вздохнул замученный доктор, — которые родились от бессмертных богов. Когда у них возникали сомнения или вопросы, их папы всегда могли дать им надежный ответ.

— Но я так ужасно волнуюсь, — возразила бедная Лили, вытирая слезы салфеткой.

— Милая дочка, прошу тебя, будь храбрее, — увещевал ее любящий папа. Но дочка рыдала еще сильнее (таково действие жалости). — С ним пока ничего не случилось, и мы будем молиться, чтобы он был жив и здоров.

— Все на свете может случиться, — был упрямый ответ.

После ужина она удалилась к себе, заперлась, преклонила колени на коврике возле постели, уткнулась лицом в подушку и долго, рыдая, молила, чтобы господь охранил от опасности ее дорогого мужа. Она уже не просила о том, чтобы свидеться с ним; только о том, чтобы его миновала пуля; трепеща за него, она и не смела просить о большем. После чего она снова вернулась к отцу, утомленная, бледная, но подкрепленная верой; так резкие краски заката смягчает порой неведомый луч из горнего царства. Сев на скамеечку возле отца и положив ему на колени головку, она завела с ним сперва беседу о Картере, потом об их общем будущем здесь на плантации и снова о Картере, но в гораздо более светлых тонах.

— Я согласна учить негров грамоте, — сказала она. — Я хочу поступать разумно и делать добро.

Делать добро, разумеется, чтобы верней угодить небесам и быть тем полезной супругу. Она согласна учить этих негров грамоте ради полковника Картера (если не ради Христа). Лили была христианкой, обучалась закону божьему, как и все ее сверстники, и, конечно, слыхала о том, что церковь дарует спасение не за дела, а за веру. Но она не видела в жизни настоящего горя, еще не знала, по счастью, что значит бессильно страдать за близкого человека, и все ее верования имели довольно наивный характер.