Миссия доктора Гундлаха

Шрайер Вольфганг

Несущий винт свистел, от грохота шестисотсильного мотора раскалывалась голова. Одна-единственная мысль преследовала Гундлаха: вот так и попадают в руки врага... Хунта, которой их передадут в самое ближайшее время, переживает отчаянные дни, это противник ожесточившийся, раненый дикий зверь... Сколько еще ждать? До Сан-Сальвадора никак не может быть больше двухсот километров — если по воздуху. Когда вертолет начал спускаться, часы на руке соседа слева показывали без двадцати пять.

Ротор перестал вибрировать, что-то щелкнуло, и он замер; дверцу рванули и открыли до отказа. Гундлаха вытолкнули наружу под слепящие лучи солнца, подвели к одному из «джипов», втиснули на заднее сиденье. Глэдис — к другому, тоже затолкали между двумя солдатами. Повезли в сторону оливково-зеленых кирпичных

бараков, мимо реактивных истребителей, уткнувшихся носами в бетон, мимо сгоревших вертолетов и распотрошенных французских «мажистеров» на трех «ногах». Вдали виднеется здание аэровокзала, красивое здание, гордость РИАГ А везде мешки с песком, патрули. Военный сектор огорожен забором с колючей проволокой в два или три ряда, сторожевые вышки, прожекторы — отсюда никому не вырваться... Ему вспомнилось, как он приземлился в Илопаньо минувшей осенью, когда его встретил Петер Гертель, корректный и услужливый. Никаких формальностей доктора Гундлаха здесь не ожидает, его принимают как важную персону. В известной степени это и сегодня так, разве стали бы они иначе тащить его сюда на вертолете? Или это просто единственно возможный путь, потому что партизаны перерезали наземные дороги?

Тут у солдат другая форма одежды — они в пропотевших куртках цвета хаки, чинов не различишь. В бараке он услышал жужжанье электрических пишущих машинок. На двери табличка «МААГ», пустой кабинет, жалюзи, верхний свет, из-за угла доносятся обрывки фраз... Это американцы! Здесь что, штаб американских военных советников? Вошел мужчина в гражданском костюме, щуплый, но весь как на шарнирах, голова сплюснута, глаза бегают, движения точно у дикой кошки — опасный тип.

— Мистер Гундлах, если не ошибаюсь?

Подошел к Гундлаху и разрезал шнур, которым были связаны большие пальцы.

— Мы пойдем к шефу. Один совет для начала: не играйте с нами в прятки. У нас много разных дел, кроме вашего. А о вас нам известно все.

Шеф — судя по погонам на рубашке, майор американских ВВС — сидел на винтовом стуле перед письменным столом, на котором, кроме двух телефонов и пепельницы, ничего не было. Подтянутый офицер с узким удлиненным лицом, седеющие волосы подстрижены довольно коротко, из-под стекол очков в коричневой металлической оправе на Гундлаха смотрят умные, проницательные глаза. Челюсть тяжеловатая, цвет костлявого лица нездоровый, словно он до приезда в Сальвадор редко выходил из кабинета на свежий воздух.

— Садитесь!

— Майор, где моя сопровождающая?

— Рядом. Нам есть еще о чем с ней побеседовать. Синьора Ортега замешана во многих преступлениях. Да и вы здесь оказались не без вины!

Гундлаха взяли в оборот, вопросы посыпались с обеих сторон, причем спрашивали все время о разных предметах. Проинформированы они всесторонне, все этапы их пути с Глэдис известны, и интерес представляли только детали, например, как удалось перебраться через Белиз. И еще хотели узнать, что им понадобилось на Кубе.

— Это было проверкой,— нашелся Гундлах.— Парадоксально, но эмигранты опасались, что меня к ним внедрили...

Майор погасил сигарету в пепельнице и взял желтоватыми от никотина пальцами следующую.

— Парадоксально, говорите?

Не сводя с Гундлаха пристального взгляда, майор велел принести кофе. Вентилятор под потолком, урча, боролся с табачным дымом.

— Майор, я не шпион, и мне нечего от вас скрывать. Да, я работал на фронт Освобождения, и это вам не по вкусу...

— Я-то не против, пусть каждый делает что считает нужным... Но у хунты другой взгляд на эти вещи.

Гундлах начал испытывать к майору чувство смутной благодарности. Но, похоже, они чего-то хотят от него. Иначе для чего кофе, продолжение разговора после допроса?

Тот, в гражданском, сказал:

— Не исключено, нам удастся кое-что сделать для вас. При одном условии: если вы заявите перед представителями печати, что получили на Кубе деньги, на которые и закупали в Европе оружие. Например, в Брюсселе!

Гундлаху снова стало страшно. Всего несколько минут назад он

вообразил, будто имеет дело с людьми порядочными или хотя бы мыслящими рационально. Но, видимо, майор тоже испытывает давление откуда-то сверху. Он явно озабочен, эта озабоченность повисла в кабинете как туча и ощущается почти материально. Может быть, ему в чем-то необходимо оправдаться перед начальством? Необходимо отличиться, нужен успех, и он хочет, чтобы Гундлах помог ему в этом. Так или иначе, но помог.

— Поймите, у вас свои проблемы, у нас — свои,— говорит майор,— и поэтому лучше всего нам найти общий язык. Поразмыслите хорошенько обо всем ночью. Я уверен, мы договоримся.

Глава 4

Стемнело. Гундлах подумал, что сейчас его посадят под замок. Да, так над чем же предложено поразмыслить? Пресс-конференция перед журналистами... Сам он готов наплести хоть тьму небылиц — потом можно будет от них публично отказаться! Но Глэдис? Она воспримет это как предательство и скорее даст разорвать себя на куски, чем нанесет ущерб делу своей революции. Таким образом, ловушка захлопывается для обоих. Подлость этого шантажа в том, что ему отрезали все пути отступления — если он не отступится от Глэдис, а об этом не может быть и речи, это исключается. Он всегда склонял голову перед силой, собственную жизнь никогда на карту не ставил. Голову склонял, но не больше! Он отходил в сторону, чтобы попытать счастья в другой раз. Но Глэдис на такой шаг не согласится, а без нее все теряет смысл.

— Шефу вы приглянулись,— сказал в конце коридора тот, в штатском.— Но есть еще один разговор.

Прошли мимо каких-то дверей, о щель пробивался свет — очевидно, там полно народу. Гундлаха подтолкнули к следующей двери, здесь, должно быть, находится карт-кабинет: все стены завешаны картами, на письменном столе громоздится пачка лоций. А в стороне от стола у телетайпа стоит не кто иной, как Пинеро, в распахнутой на груди рубахе.

— Хай! — встретил он Гундлаха боевым приветствием индейцев. Вид у Пинеро такой, будто между ними ничего не произошло. Все та же добродушная белозубая улыбка...— Что, мистер Гундлах, само приземление на Илопаньо как-то освежает, правда? Мы вас уже заждались.

Пинеро прошелся по кабинету, остановился у карты.

— Итак,— продолжил он,— мы тут мучаемся над тем, чтобы не дать вооружиться этим бандитам из фронта Освобождения, а вы собирали деньги на оружие для них. И с помощью этого оружия нам нанесен сильнейший удар!

— Ну и что дальше?

Пинеро сел на край стола, о чем-то раздумывая.

— Вам придется принять участие еще в одном деле, кроме того, о котором говорил майор. Ваша дама в эту игру играть не пожелала, напрасно я уговаривал ее чуть не на коленях... Но вам придется.

— Что будет с ней?

— Это зависит от вас. Мне ее искренне жаль! Было, наверное, занятно прокатиться с ней по Европе? В ней есть какая-то искренность чувств, естественность... Не вешайте нос, Гундлах, когда все закончится, мы вам ее вернем. Мы люди не бессердечные, человеческие страсти признаем и права на счастье ни у кого не отнимаем. Дело, о котором я говорю, займет дня три. А после этого ваша дама сердца будет вашей и днем и ночью.

К чему он клонит? Гундлах заставил себя не думать о Глэдис. Он внимательно прислушивался к словам Пинеро, стараясь проникнуть в их подспудный смысл. Пинеро говорил чуть монотонно, однако четко и связно: группа американских советников работает, не считаясь со временем, без перерывов на второй завтрак и обед. Бои местного значения у вулканов близ Сан-Сальвадора шли уже давно, но события последних дней всех застали врасплох. Никто не мог предвидеть, что повстанцы способны нанести регулярным войскам удары такой мощи. Армия удерживает за собой казармы и большинство городов, по крайней мере, днем, когда солдат сопровождают танки и бронетранспортеры. У партизан нет артиллерии, у них одни «базуки», ручные гранатометы, и это не позволяет им штурмовать укрепления. Военные действия зашли в тупик, такое положение шахматисты называют «патом».