Миссия выполнима
Шрифт:
Саттертуэйт что-то пробурчал себе под нос, показывая, что он слышит, и перевернул страницу. Декстер Этридж сказал:
– Все уже было сказано сегодня утром, господин президент. Мы приняли решение.
– Я знаю, Декс. Но мы еще не огласили его публично.
– Вы хотите сказать, что мы можем передумать?
– Мы не ожидали, что последует такая бурная реакция.
– Господин президент, – сказал Этридж тоном, который заставил Саттертуэйта поднять голову. Этридж шевельнулся в своем кресле, сделал глубокий вдох и негромко произнес: – Вы никогда не были человеком, который принимает свои решения, основываясь на том, чье мнение он услышит последним. Вы не нуждались
– Речь идет о том, что нация может быть расколота. – Голос президента прозвучал резко. – Я сейчас не играю в политические игры, черт возьми. Я пытаюсь сохранить целостность своей страны!
Этридж выпрямил спину. Это был первый раз, когда Саттертуэйт видел его рассерженным.
– Вы не сможете это сделать, встав на сторону уличных крикунов.
Президент ткнул сигарой в газету, которую держал Саттертуэйт:
– Некоторые из этих людей – уважаемые представители народа, Декс. Может быть, среди их избирателей и есть уличные крикуны, но о людях не всегда можно судить по их сторонникам.
Саттертуэйт отложил газету в сторону. Он сказал:
– Я понимаю ваши чувства. Сегодня утром мы все слышали голос Фэрли. Невозможно было оставаться равнодушным: мы цивилизованные люди, близкий нам человек попал в беду, и мы инстинктивно пришли к выводу, что требования преступников приемлемы и надо соглашаться на обмен. Нас заботила прежде всего безопасность Фэрли, но мы не думали о последствиях, к которым это может привести.
Этридж, нахмурившись, смотрел на Саттертуэйта. По его лицу ходили желваки.
Президент Брюстер сказал:
– Если мы сейчас уступим, каждый бандит в этой стране решит, что он может делать все, что заблагорассудится. Освободить убийц и отправить их в безопасное убежище – если, конечно, допустить, что найдется страна, которая согласится их принять? Это все равно что объявить всем революционерам и повстанцам в мире: идите, убивайте, взрывайте дома, крушите все на своем пути, вы останетесь безнаказанными.
Цвет лица Этриджа напоминал темную ветчину, вокруг глаз чернели нездоровые круги. Он почти умоляюще протянул руки:
– Господин президент, я могу только повторить то, что уже говорил сегодня утром. Похитители предлагают нам обмен, и мы все согласны, что жизнь Фэрли стоит гораздо больше, чем пресловутая семерка. Я не вижу, что теперь изменилось.
Саттертуэйт повернулся и встретился глазами с президентом; он ответил Этриджу:
– Если бы мы говорили о реальном qui pro quo, [7] вы были бы совершенно правы. Но выбор стоит не между жизнью Фэрли и свободой семерых преступников. Речь идет о том, можем ли мы себе позволить дать карт-бланш экстремистам.
7
Одно вместо другого (лат.).
Этридж сидел прямо, всем своим видом выражая упрямство и несогласие. Он стал протирать глаза большим и указательным пальцами; когда он закончил, ему потребовалось время, чтобы снова сфокусировать взгляд.
– Думаю, мы должны смириться с фактом, что, как бы мы ни поступили, наши действия не могут удовлетворить всех. Раскола избежать не удастся. Конечно, теоретически можно доказать все, что угодно. Я тоже могу привести вам массу аргументов, почему мы не должны придерживаться жесткой
Саттертуэйт сказал:
– Вас послушать, так мы уже проиграли.
– В этом раунде – да. И мы должны это признать.
– Нет, – сказал президент. – Никогда.
Он пошарил ладонью по столу, не отрывая глаз от Этриджа. Его пальцы сжали зажигалку, колесо чиркнуло, и президент поднес пламя к сигаре.
– Декс, вы хотите сделать это предметом публичного обсуждения? Вы хотите выступить против меня?
Этридж не ответил прямо:
– Господин президент, самая важная вещь – даже более важная, чем нынешняя трагедия, – заключается в том, чтобы разработать долгосрочную политику и построить такую общественную систему, которая будет обеспечивать безопасность граждан и создавать атмосферу надежности и доверия к правительству. Если у общества не будет поводов для беспокойства и тревоги, волна терроризма в конце концов сама сойдет на нет, лишившись своей питательной среды. Мне кажется…
– Долгосрочная политика, – перебил его Саттертуэйт, – это роскошь, на которую у нас уже нет времени.
– Могу я закончить?
– Простите. Продолжайте.
– Не хочу никого обидеть, но я уверен, что из всех нынешних политиков именно Клифф Фэрли является тем человеком, который способен построить в этой стране стабильное и процветающее общество. Я знаком с идеями его реформ и считаю их единственным реальным проектом, который дает нам шанс создать по-настоящему ответственное и эффективное правительство. И если мы спасем Фэрли, то волна общественной симпатии, которая поднимется после его освобождения, составит прекрасный фон и достаточную поддержку, чтобы он смог преодолеть сопротивление конгресса и осуществить свои программы, которые при других обстоятельствах могли бы не пройти.
Саттертуэйт был явно сбит с толку, хотя старался этого не показать. Этот изнуренный вице-президент, с его больными глазами и донкихотствующим идеализмом, неожиданно придал делу новый оборот. Конечно, Этридж наделял Фэрли гораздо большими достоинствами, чем тот имел на самом деле; планы его реформ были известны, и Саттертуэйт не видел в них ничего особенного. Но в одном Этридж был совершенно прав: если Фэрли будет освобожден, он действительно может получить в обществе беспрецедентную поддержку. На гребне этой волны, обладая даже минимальной политической сноровкой, Фэрли вполне будет способен протолкнуть через конгресс все необходимые ему реформы, пока законодатели еще не успели прийти в себя…
Взгляд Саттертуэйта соскользнул с Этриджа на президентский флаг и остановился на самом президенте. На морщинистом лице Брюстера он прочитал то же удивление, которое испытывал сам, – удивление и понимание огромной важности того, о чем говорил Этридж.
12.55, восточное стандартное время.
Терпение Лайма готово было лопнуть. Он прибыл в штаб почти час назад, принеся в бумажном пакете свой обед, который подмок от черного кофе, вылившегося из стаканчика с неплотной крышкой. Дешевая пища долго не переваривалась в его желудке.