Мистер Кэвендиш, я полагаю..

Куинн Джулия

А Элизабет упорно тыкала ее под ребра, словно ей обязательно требовалось предупреждение.

И вот, — о, она прекрасно это представляла, толпа пришла в движение, как воды Красного моря, — сюда шагал герцог: плечи расправлены, походка гордая и целеустремленная. Вот он уже почти рядом, еще чуть–чуть, еще несколько шагов…

— Леди Амелия.

Она придала своему лицу невозмутимое выражение и повернулась к нему:

— Ваша милость, — произнесла она, смущенно улыбнулась, как того требовали приличия.

Он поцеловал ей руку.

—

Вы прекрасно выглядите сегодня вечером.

Он говорил это каждый раз.

Амелия пробормотала спасибо и терпеливо ждала, пока он поприветствует ее сестру. Затем он обратился к Грейс:

— Я вижу, сегодня вечером моя бабушка позволила вам вырваться из ее когтей.

— Да, — ответила Грейс со счастливым вздохом, — это чудесно.

Он улыбнулся, и Амелия отметила, что это не была та дежурная улыбка, которой он улыбался ей. Это была, как она поняла, улыбка друга.

— Вы явно святая, мисс Эверсли, — сказал он.

Амелия взглянула на герцога, затем на Грейс и задалась вопросом: «О чем он думает?» Фраза герцога не требовала ответа Грейс. Если бы он действительно думал, что та святая, то должен был бы обеспечить ее приданым и найти ей мужа, чтобы Грейс не пришлось потратить оставшуюся часть своей жизни, находясь в услужении у его бабушки.

Но, конечно, она этого не сказала. Поскольку герцогу таких вещей никто не говорит.

— Грейс говорила нам, — произнесла Элизабет, — что вы собираетесь пожить несколько месяцев в деревне.

Амелии хотелось пнуть ее. Скрытый смысл ее фразы заключался в том, что если у него есть время, остаться в поместье, значит, у него должно наконец найтись время, жениться на ее сестре.

И действительно, в глазах герцога промелькнула легкая ирония.

— Собираюсь.

— Я буду занята, самое меньшее до ноября, — вырвалось у Амелии, поскольку ей внезапно стало необходимо дать ему понять, что она не проводит все свое время, сидя за рукоделием у окна и скучая по нему.

— Будете заняты? — пробормотал он.

Амелия распрямила плечи.

— Да.

Его глаза, довольно редкого синего оттенка, слегка прищурились. Он веселился, не сердился, что было еще хуже. Он смеялся над нею. Амелия не знала, почему столько времени не могла этого понять. Все эти годы она думала, что он просто игнорирует ее…

О, Господи.

— Леди Амелия, — сказал он, слегка наклонив голову, ровно настолько, насколько посчитал нужным, — вы окажете мне честь, потанцевав со мной?

Элизабет и Грейс повернулись к ней, безмятежно улыбаясь, зная, что последует дальше. Они видели эту сцену и раньше, всегда одну и ту же. И они явно не ожидали последующих событий.

Особенно Амелия.

— Нет, — сказала она, прежде чем успела подумать.

Он моргнул.

— Нет?

— Нет, благодарю вас. — И она очаровательно улыбнулась, поскольку ей на самом деле нравилось быть вежливой.

Он выглядел ошеломленным.

— Вы не хотите танцевать?

—

Нет, не сегодня вечером, — Амелия украдкой взглянула на сестру и Грейс. Они выглядели шокированными.

Амелия чувствовала себя замечательно.

Она чувствовала себя так, как никогда раньше в его присутствии. Или в ожидании его прихода. Или после его ухода.

Все всегда было связано с ним. Уиндхем — то, Уиндхем — это, и, о, какое счастье, она должна быть безумно рада, что сумела поймать самого красивого герцога в стране, даже не пошевелив для этого пальцем.

Однажды она позволила прорваться своему сарказму и сказала: — «Зато я удачно воспользовалась своей детской погремушкой», — за что была вознаграждена парой пристальных взглядов и одним невнятным «неблагодарная девчонка».

Все это произошло в присутствии матери Джасинды Леннокс за три недели до того, как Джасинда получила предложение руки и сердца.

Теперь Амелия помалкивала, делая то, что от нее ождали. Но сейчас…

Хорошо, что это был не Лондон, где ее мать наблюдала за ней и держала на привязи, чем она была сыта по горло. Действительно, возможно, она нашла бы себе кого–нибудь и весело провела время. Возможно даже поцеловалась с мужчиной.

О, ну хорошо, этого бы она не сделала. Она не была идиоткой и ценила свою репутацию. Но она могла себе позволить вообразить то, что никогда не приходило ей в голову сделать прежде.

И затем, поскольку Амелия не знала, когда в следующий раз почувствует себя столь безрассудной, она улыбнулась своему будущему мужу и сказала:

— Но вы должны танцевать, если хотите. Я уверена, что многие леди будут просто счастливы стать вашей партнершей.

— Но я хочу танцевать с вами, — выдавил он.

— Возможно в другой раз, — обнадежила она его, подарив свою самую солнечную улыбку, — Спасибо!

И она ушла.

Она ушла.

Ей хотелось прыгать. И она это сделала. Но только когда завернула за угол.

***

Томасу Кэвендишу нравилось думать, что он человек разумный. Тем более, что его положение, как седьмого герцога Уиндхема, позволяло ему любые безрассудства. Он мог быть совершенно безумным, одеться во все розовое и объявить, что мир треугольный, а светское общество будет продолжать кланяться ему, расшаркиваться и ловить каждое его слово.

Его собственный отец, шестой герцог Уиндхем, не был сумасшедшим, не носил все розовое, и не объявлял мир треугольным, но он был безусловно самым неблагоразумным человеком. По этой причине Томас, гордившийся своим ровным характером и нерушимостью своего слова, не хотел выставлять на показ особую сторону своей натуры — умение найти смешное в абсурде.

И это был точно абсурд.

Но когда новость об уходе леди Амелии распространилась по залу, и головы как по команде стали поворачиваться в его сторону, Томас начал понимать, что грань между юмором и бешенством не толще острия ножа.