Мистерия
Шрифт:
Нет, он бы почувствовал.
Он развернулся уже на пороге у самой двери.
— Не голодай только, ладно?
Кивок. И в ее глазах он не увидел ничего похожего на дискомфорт. Точнее что-то далекое, чуть грустное, недосказанное.
— И форточку ночью не открывай — продует.
— Не буду.
— Свет на крыльце, если хочешь, оставь. Он недорого стоит, ты не бойся жечь.
— Хорошо.
Невысокая, теплая, хрупкая, тихая и снова остающаяся в одиночестве. Он почти физически страдал от этого, и поэтому вдруг, сам того не ожидая, шагнул вперед и мягко,
Долго напряженно смотрел в желто-зеленые глаза, слышал, как забилось, затрепыхалось пойманной птичкой ее сердце, как гулко забилось о грудную клетку, как промелькнула во взгляде растерянность, даже страх.
— Я буду жалеть, я знаю. Но хоть один раз… Ты прости, я пьян…
И он поцеловал ее. Впервые с непередаваемой нежностью коснулся розовых, едва приоткрытых губ, мягко прижался к ним своими, втянул носом запах нежной кожи — хотел, но не решился использовать язык — просто обмер от ощущения того, какая она мягкая, теплая, податливая. Доверчивая даже в страхе, с дрожащими стрелками прикрытых ресниц, трясущаяся, словно желе, но не отступающая назад, не пытающаяся вырваться.
— Я бы хотел тебя себе, Тайра… Очень хотел бы. Знаю, я всего лишь друг, и так нечестно.
Она не смотрела на него — рвалась от эмоций, но ладони все еще не отпускали ее лицо. Губы дрожали, подбородок дрожал, колени — он чувствовал — тоже.
— У тебя свои дела, своя жизнь… Мы просто шли в Коридоре. Я все знаю, но я хотел бы. И не имею права об этом даже просить. Вокруг тебя будет много мужчин, разных мужчин, и ты выберешь одного — кого захочешь, — когда придет время. Оно придет. И все будет хорошо.
И док отступил.
Разжал руки и ступил во тьму. Взмахнул напоследок, развернулся и зашагал по дорожке к ограде.
А за его спиной все не закрывалась дверь.
Ее мир всегда был зыбким, нестабильным.
Почва под ногами ерзала, мотылялась: ни собственного дома, ни друзей, ни счастливой судьбы впереди. Был Ким — нет Кима. Были книги — нет книг. Всю сознательную жизнь Тайра училась быть гибкой, податливой, терпеливой, училась мириться с обстоятельствами. Она никогда не знала наперед ни где будет жить, ни позволят ли ей продолжать учиться, не принудят ли насильно к близости, ни изобьют ли следующим вечером, ни появится ли в череде холодных дней что-то, хоть отдаленно напоминающее просвет? Жить в незнании тяжело, и потому Тайра держалась лишь за то, что знала, а это:
• Она не сломается, даже если будет больно или тяжело. Она продолжит свой путь, покуда есть силы и ноги.
• Она не предаст Учителя, воспользовавшись полученным от него Знанием в корыстных целях.
• Она будет продолжать учиться и искать собственную цель в жизни.
• Никогда не позволит использовать себя в качестве орудия для чужого обогащения или обретения власти над другими людьми.
• Она не хочет иметь детей. Тех детей, которых когда-нибудь заберут и воспитают в холодных стенах пансиона, а после отдадут в услужение богатым людям.
• Когда-нибудь у нее будет цветок. И хоть одна
• Когда-нибудь (может быть — тут все переходило в разряд мечты) у нее будет собственный дом, в котором она будет жить одна. Да, одна. Именно одна, и все потому, что она никогда не потерпит прикосновений ни единого мужчины — слишком много похоти, агрессии и злости она видела от них в прошлом, и никогда хорошего (Ким не в счет). Ей не нужен мужчина-раб, мужчина-повар, мужчина-друг и уж точно не нужен мужчина-сожитель — муж…
Не нужен был муж…
Формулировка накренилась.
Уже далеко за полночь Тайра все еще слепо ходила по комнате и то и дело касалась пальцем собственных губ.
Она не хотела, не хотела, не хотела… Не хотела?
Нет, конечно, она часто думала о Стивене — всем существом тянулась к нему, скучала по нему, даже испытывала нужду, но то была нужда в человеке — не в мужчине. Ведь так? Просто нужда в общении, в разговорах, в ощущении того, что кто-то рядом, кто-то заботится, что ты небезразличен. Так скучают по друзьям?
Нет, по друзьям так не скучают. С Сари, по крайней мере, было иначе.
Но Стив — не Сари. С ним они вместе прошли Криалу, они помогали друг другу, защищали, поддерживали, заботились. Они сплелись, чуть-чуть срослись, пропитались друг другом, потому что многое пережили вместе. И теперь Стив ей нужен…
Это объяснение срабатывало лишь отчасти, и оно удовлетворило бы любого человека… кроме Тайры. Потому что Тайра не видела, но чувствовала кое-что еще: ее женская энергия проснулась. Среагировала, очнулась, распелась, распустилась по телу жгутами и теперь пульсировала.
Да, она подозревала о ее существовании — конечно, Ким говорил и об этом, — но бутон все это время крепко спал. И Тайра была бы совсем не прочь, если бы он проспал всю оставшуюся жизнь, а не раскрыл вдруг лепестки, не выпустил длинные нити и не потянулся бы в направлении чужого (почти) человека.
А он потянулся.
И она с ужасом и почти воочию созерцала эти длинные, ищущие Стива нити. Они хотели дотянуться до него, обнять, вплестись, закутать его всего, согреться лаской и теплом, вжиться в тонкие тела другого человека. Но ужас заключался даже не в этом — наверное, она сумеет обуздать этот новый для себя вид жажды, — но в другом. Она, Тайра, вдруг всеми фибрами захотела ощутить подобное от Стива — его жажду, его нужду, его объятия. Захотела увидеть, как он проникает в ее тело — во все тела одновременно — и наполняет, даже переполняет их собой, как они начинают жить, дышать в едином ритме.
— Что это, Ким? Что со мной? Подскажи, что?..
И она вновь и вновь кружила по темной спальне, смотрела на постель и никак не могла заставить себя лечь в нее. Боялась, что если закроет глаза и погрузится в дрему, то окончательно утратит контроль, и тогда бутон — тот самый, что сосредоточен внизу живота — в месте женского начала — распустится окончательно и потянется сквозь пространство к доктору.
— Что со мной, Учитель? Зачем я тянусь к мужчине? Почему не могу усмирить саму себя?