Мистические истории

Глебова Римма

Давид раскурил погасшую трубку и с холодком рассматривал молчащих родственников. Переваривают. Он пригласил не всю семью – все эти престарелые тетки и дядьки, разболтанные племянники и племянницы с их то и дело меняющимися женами и мужьями – увольте, ни за что, дело касается только самых близких, без которых вопрос не решить, вернее, не решить без их согласия. Конечно, он не пригласил ни свою дочь, ни Арика – шестнадцатилетнего сына Рона, парень учится в колледже в другом городе, да и несовершеннолетние они оба. Он сам бы решил вопрос, и быстро, но у него нет права, и брат, и двоюродные сестры – члены Компании, они деньги немалые в нее вложили. Ну не глупость ли – продолжать платить неизвестно

за что! А кто дальше платить должен? Ну да, эту почетную обязанность они уступят ему, как старшему, уж тут без сомнения!

– Что-то я не поняла! Дедушка жив, что ли? – громко и изумленно воскликнула Эля, вылезая вдруг из-за спинки кресла матери. Давид поморщился. Ну предупреждал же Эмму, сказал определенно, что не стоит пускать сюда дочку, все равно не ей решать такую проблему, она еще в куклы играет, в пятнадцать лет сущее дитя.

Эмма, обернувшись, цыкнула на нее, и Эля исчезла за креслом. Теперь не гнать же при всех, неудобно, пусть уж сидит там, решил Давид, но с осуждением посмотрел на жену. Перевел взгляд на брата.

Рон, Рони – как его называли с детства и до сих пор, поскольку он младший сын – заметно располнел за последнее время и, несмотря на свои тридцать семь лет, уже обзавелся брюшком, вторым подбородком и заметной лысинкой на макушке. Он лениво развалился в кресле и с обычной ленцой в голосе всегдашним тоном избалованного мальчишки – даже голос у него был тонкий, как бы сохранившийся с детства, недоверчиво сказал, растягивая слова:

– Н-ну ка-а-к же это… Ведь сумма, оставленная папой кли-и-нике, была-а рассчитана на пятьдесят л-е-ет, а прошло только три-и-дцать четы-ыре…

– Инфляция… Всё за прошедшие годы подорожало, и медицинские услуги крионического депозитария тоже, естественно, – спокойно ответил Давид, но внутри начиная злиться. «Папа». Да Рон совсем не помнит отца, три года ему было, когда «папу» заморозили. А он, поскольку старше на пять лет, отца помнит. И помнит, как тот мучился.

Отец, начитавшись про новейшие технологии, решил, что через пятьдесят лет обязательно найдут лекарство от его болезни, от которой он уже умирал, а умирать не хотел, кто же в сорок четыре года лет захочет умирать. И в девяносто не хотят, и в восемьдесят… Давид покосился на мать. Сейчас ей семьдесят восемь. Они с отцом ровесники. Но она уже одряхлела. Если отец… если отец вдруг вернется… хотя этого не может быть. Но если вдруг… Ему-то не будет семьдесят семь… Ему будет сорок четыре, как и было… Эта мысль Давида очень поразила. За два дня она ни разу не пришла ему в голову. Он думал только о том, где взять лишние деньги – как будто они когда-нибудь бывают лишними – и каким образом они сложатся с Роном, ну и с матерью, если она сумеет проблему понять, чтобы оплачивать дальнейшее «пребывание» отца в клинике. У матери есть приличные деньги, но она много не даст – дом престарелых очень дорогой, высокого уровня, она сама платит за себя, и говорит, что собирается жить еще долго. Слава Богу, что хоть она не сидит на шее у семьи, мать всегда была состоятельной и независимой, все свое богатство получила еще в юности в наследство от скончавшегося папы-миллионера. Да и сестры двоюродные должны что-нибудь дать, они в завещании отца неплохо отмечены и знают об этом.

…Что-то все молчат. Стоит ли сообщать, что клиника предлагает какой-то эксперимент, будто бы найдено, или почти найдено лекарство, которого не дождался отец при жизни, и можно попробовать… Но предложили не очень уверенно. И назвали за эксперимент очень большую сумму, мол, риск. Нет, еще в эту проблему он влезать не намерен. Изымать деньги из Дела, или продавать ценные акции – нет. Можно всё потерять в одночасье, а за что? Почему он должен рисковать благосостоянием семьи, тут и Рон в деле, и двоюродные сестры.

Эля может без приданого остаться, единственный его ребенок.

– А я… а я всё поняла! – Эля опять вылезла из-за спинки кресла. – Когда дедушка проснется, он опять молодой будет. Как здорово! Я в одном рассказе про такое читала…– Эля, увидев лицо отца, стушевалась и сползла вниз.

– Дети шутят, – мрачно сказал Давид. – А мы будем смотреть реально, без фантастики. Нужны деньги еще, по меньшей мере, на двадцать лет. Или…

– Или что? – Рон встрепенулся, а его жена, кукольная красавица Сати даже приоткрыла ярко накрашенный пухлый ротик.

Давид обвел всех взглядом. Эмма сидела в кресле, опустив глаза и с безразличным видом рассматривала свой маникюр – ее право голоса давно и во всем было отдано мужу; незамужние двоюродные сестры, старые девы Кати и Мини склонились на диване друг к дружке и о чем-то зашептались, бросая настороженные взгляды на Давида; Рон продолжал смотреть выжидательно, с немым вопросом в больших голубых глазах; Сати, так и не закрыв рта, нервно накручивала блондинистый локон на палец; мать сидела в своей коляске неподвижно, слегка отстранив лицо от желтых роз и смотрела куда-то в пространство.

– Или всё это прекратить за неимением достаточных средств. – С твердостью в голосе, как ему казалось, сказал Давид.

– То есть как?.. Каким образом?… А это возможно?… – загалдели все разом.

– Ну, вы все взрослые и вполне образованные люди, чтобы понять… понять, что институт крионики занимается, по сути, экспериментами, за тридцать лет в этой области мало что сдвинулось, деньги уходят, можно сказать, в никуда, в пустоту… Во всяком случае, никого еще успешно не разморозили, это я знаю точно, я узнавал. Одну женщину пытались – договор с институтом еще не закончился, но дальше платить семья отказалась, так, будучи при жизни видной красавицей, при попытке оживления получили сдувшийся на глазах сморщенный мешок с костями…

Раздались женские вскрики, Рон подбежал к столу с напитками, налил в стакан воды и принес жене, вернулся, поспешно налил себе виски и выпил. Кати и Мини тоже потянулись к столу и тоже налили себе виски.

– А сколько лет пробыла та дама в клинике? – неожиданно для присутсвующих раздался негромкий, но четкий голос из угла с цветочной кадкой. И все туда повернули головы. Сарра ни на кого не смотрела, она держала в руке и нюхала желтую розу на коротком стебле – каким-то образом отрезала или отломала цветок от колючего куста.

– Ммм… кажется, около десяти лет, или больше… не помню, – смешался Давид. Меньше всего он ожидал вопросов или мнения из угла, да и все остальные тоже.

– Вот видишь, – с явной укоризной сказала мать. – А Яков уже тридцать лет там. Я надеюсь, что он не превратится в сморщенный мешок. – Она обвела всех ясным и уверенным взглядом, Давид уже позабыл, когда она в последний раз так смотрела – во всяком случае, очень давно, – и остановила взгляд на старшем сыне.. – Я думаю, что он будет не хуже тебя. Тебе сколько? Сорок два? А ему только сорок четыре будет! – с явным удовольствием сказала Сарра. – Он ведь не изменился, раз заморожен? – полуутвердительно добавила она и понюхала желтую розу.

– Но, мама… – Давиду очень хотелось сказать, что ты, мол, мать, уже совсем старая, и твой муж уже не воспримет тебя как жену, но как, в какие слова облечь эту мысль, он не нашелся. Ели до нее самой это не доходит, тут ничего не сделаешь.

– Да знаю, знаю я, что ты хочешь мне сказать, да боишься! – воскликнула Сарра тем прежним громким голосом, которого все когда-то побаивались. – Старуха я, и не понадоблюсь ему. Ну и что? Как я его любила, так и сейчас люблю. Поэтому хочу, чтобы он живой был, чтобы тут был, а я на него хоть насмотрюсь, прежде чем умереть!