Миткалевая метель
Шрифт:
Недели не минуло, собрались хозяйские прислужники Сергея в железо обувать.
Народу на торжок много привалило. Опять скамейку поставили, прутья припасли. Кузнец замками звенит, угли раздувает. И Калачев и губной староста здесь.
Вот ведут Сергея, по рукам связанного. Ветер поднялся, норовит крыши сорвать, деревья к земле так и гнет, так и дерет, сарафаны полощет, картузы сдергивает.
Второй раз Сергея на скамье растянули. Много прутьев о его спину измочалили.
Подняли его со скамьи, ноздрю вырвали. Только собрались другую рвать, тут поднялся гам: за оврагом дом
Всяк свое спасать бросился, про Сергея забыли.
Пока пожар тушили, Сергея с приятелями и след простыл. Средь бела дня ушли.
И из других мест — из Кохмы, из Тейкова — вскоре тоже стали люди пропадать. Тут и вовсе все выезды и въезды заколодили.
За Сергеем погоню выслали.
Вот идут ткачи день, идут второй, третий. Скрыться от погони торопятся.
С высокого холма из-под ладони смотрит объезжий:
— Вон там, далеко, где-то люди идут — наверно, беглые. А ну, перехватим!
Оглянулась Наташа, увидела погоню, вынула три клубка, на землю бросила и говорит:
— Чтоб сбилась погоня между трех дорог, беги влево, черный клубок! Белый — вправо стремись, алый — прямо катись! Катитесь, клубочки, да назад ко мне воротитесь, под белой березкой все вместе сойдитесь!
И покатились три клубка в разные стороны. Где черный клубок пробежал — черная дорога пролегла, в грязи вся. Где белый прокатился — сыпучим песком путь усыпан, ноги вязнут. А где алый-то пробежал — красным кирпичом дорога вымощена, идти по ней легко. Пошли ткачи не по грязи, не по сыпучему песку, а по красным кирпичикам.
На распутье трех дорог остановилась погоня:
— По которой же дороге пошли они?
Спорить гонцы начали, всяк свое доказывает. Один ладит: пошли беглецы по черной, другой — по песчаной, а третий — по каменной.
Спорили, спорили и вот как решили: на три отряда разделиться, по всем трем дорогам гнаться.
По черной дороге на белых конях поскакали, по белой — на вороных, а по красной — на чалых. Скачут — догнать спешат.
На каменной дороге закричали объезжие:
— Вон они идут! С горы к белой березе спускаются, — и пришпорили коней во весь опор.
Увидала Наташа:
— Батюшки, беда! Погоня настигает!
А уже вечереет. Вынула она три платка. Махнула черным назад — звезды с неба глядят, ночь, темно. Махнула алым вперед — над дорогой заря встает. Белым над головой повела — бурю в поле подняла.
Во тьме-то сбилась погоня с каменной дороги.
У белой березки все три клубка вместе сошлись. Взяла их Наташа в кошелку. Беглые день в лесу переждали.
Съехались у той березки все воеводские гонцы; коней измучили, злые, ругаются.
— Наши кони в грязи подковы пооборвали.
— Да и наши в песках гвозди с подков порастеряли.
— А наши по камешкам копыта выщербили, идти дальше не могут.
Так и вернулись объезжие ни с чем к воеводе.
Бросила Наташа опять в траву три клубка, наказала:
— Мимо гор, мимо болот бегите вперед, ищите самый краткий путь!
Три дорожки рядышком в одну
А на Волге, в низовье, в ту пору Степан Тимофеевич всему краю головой стал. Царевы указы-приказы в костер побросал, чтобы и следа от них не осталось. Верных слуг царевых на местах расшугал, а тех, которые не успели улизнуть, сам стал судить. У царя был свой закон, а у него — свой, новый, народу на пользу. Кто побогаче, те от него бегут, а кто победнее — хлеб-соль на блюде на берег несут. Кто плачет да сундуки в землю прячет, а кто рубашки шелком-золотом вышивает — встречать дорогого гостя.
Люди у Степана Тимофеевича — один к одному. Не с боярской перины неженки — все из-под ярма да из-под плети, из кабалы да из острога. С нуждой, неволен с малых лет спознались, в голоде, в холоде родились и выросли. И сам Степан Тимофеевич в жизни немало горя хлебнул, сам обид от князей да купцов натерпелся.
Глянет в глаза Степан Тимофеевич и сразу тебе скажет, кто ты есть такой: воля или неволя тебя к нему в стан привела.
Проступок плохой не простит, но уж и зря человека в обиду не даст. Страсть как народ любил! Не зря он и Волгу из всех рек облюбовал. Душа-то его с Волгой схожа была — такая же разливчатая, широкая да обильная.
И все мысли-думы у него были чистые, светлые да прозрачные, что вода в Волге.
Повыше города Астрахани, чуть пониже города Саратова, на высоком берегу раскинул свое войско Степан Тимофеич. Как речки мелкие со многих гор-долин бегут в Волгу, так и к нему со всех местностей надежные люди с каждым днем прибывают.
Что творится тут! По реке-то, насколько глаз глянет, — красногрудые челны снаряженные. Негде чайке спуститься, все одни снасти разинские.
У высокого берега паруса виднеются, а посреди всех самый лучший корабль красуется с мачтой золоченой; подняты на нем три паруса в три яруса: первый парус белый, второй — серебряный, третий парус — золотой парчи.
Под теми парусами пушки чугунные стоят, пушкари на карауле.
Это — корабль самого Степана Тимофеича. Только нынче сошел атаман со своего корабля.
На высоком берегу полотняные белые шатры выстроились, в сутки их на коне-скакуне не обскакать. А повыше-то всех, на холме зеленом, разноцветной парчой шатер убран. Не всякому под тот шатер входить дозволено.
Мимо шатра все проходят потихоньку, чтобы Степану Тимофеичу не мешать думу думать.
Вот являются к нему свои люди в черных шапках бараньих, в красных кафтанах:
— Степан Тимофеич, тут беглые в твое войско просятся, из рощи вышли.
— Давай их сюда!
Идет Сергей с пятью молодцами, да девушка седьмая с ними. В тот час Степан Тимофеич — не скажешь, что в хорошем духе был.
Встали у шатра все семеро, Сергей шаг вперед ступил.
Из шатра, чуть наклонясь, Степан Тимофеич выходит; кафтан на плечи накинут и при шашке.
— Откуда будете, люди добрые?
Не сдержался Сергей. Как увидел он перед собой Разина, упал на колени, рубаху на груди рванул. И радостно ему, и больно, он и сказать-то не умеет, что с ним творится, что на сердце за долгие годы накипело.