Митральезы Белого генерала
Шрифт:
Графиня Блудова никогда не вела слишком уж бурную светскую жизнь, но были в ней и блистательные приемы, и великолепные балы, и многое другое, что тешит самолюбие в молодости, но по прошествии времени уже не кажется таким важным. Что эти мимолетные радости, по сравнению с вечностью? Однако успеху своего племянника старушка искренне обрадовалась, тем более что и сама была к нему причастна.
— Так ты, mignon neveu, [34] говоришь, что будешь выступать с лекциями?
34
mignon neveu —
— По крайней мере, я получил такое предложение. Если честно, сам в шоке. Я ведь не очень образован.
— Пустые опасения, мой друг. Да, есть много вещей, о которых ты не имеешь порядочных понятий, но тебя ведь не зовут преподавать французскую грамматику?
— Слава Богу, нет, — усмехнулся Будищев.
— Напрасно смеешься. Я помню времена, когда гувернерами и учителями становились совершенно пустые люди, ничего не знающие и не умеющие, а их воспитанники потом становились сенаторами и министрами.
— Да. Вы мне об этом рассказывали.
— О, я о многом могла бы тебе поведать, но, боюсь, уже не успею. Старость.
— Не говорите так. Вы ещё о-го-го!
— Оставь эту неуклюжую лесть. Не знаю, какой ты ученый-изобретатель, но придворный бы из тебя точно не получился.
— Да какой я ученый! Так, кустарь-одиночка.
— Скромность — это похвальное качество. Однако совсем не то, что поможет тебе вернуть титул.
— Полно тетушка. Какой ещё титул?
— Графский, мой дорогой. Тот, который заслужил верной службой государю твой дед и теперь носит отец.
— Вадим Дмитриевич и слышать обо мне не хочет.
— Сам виноват. Уж больно слава о тебе худая!
— Какая есть.
— Глупости! Над репутацией, как и над образованием надобно трудиться, тогда и слава будет добрая.
— И что же делать?
— Рано ты из армии ушел. Дослужиться бы тебе до офицерского чина… знаю-знаю, мастерских бы ты своих не открыл, и лекции тебя читать в университет не позвали бы, но все одно, человек без чина, всё одно, что вовсе не человек! И даже манифест 1762 года [35] мало что изменил в этом.
35
Манифест о вольности дворянства.
— Ничего, вот стану купцом первой гильдии, пожертвую пару тысяч на благотворительность, получу орден…
— Замолчи немедленно, гадкий мальчишка! Разве можно так говорить о пожертвованиях на благое дело? Разве благотворительность измеряется деньгами или орденами? Жертвовать надо от чистого сердца!
— Простите, тетушка, я, кажется, и впрямь ляпнул что-то не то.
— Вот именно, ляпнул! Хотя, что ещё ждать от вашего поколения?
— Ну не сердитесь, — умильно улыбнулся Дмитрий.
— Вот разбойник, — не удержалась от ответной улыбки графиня. — И почему я тебя терплю?
— Любите, наверное.
— Ладно, говори, зачем пришел?
— Да, в общем, не знаю даже как сказать…
— Говори как есть. Если смогу, помогу!
— Не в этом дело. Вы и так мне очень помогли, а я не знаю, как вас отблагодарить. Может быть, есть какое-то дело, какое вы не можете никому поручить?
— О чем это ты?
— Не знаю. Просто денег у вас и без меня много.
— Послушай, mon ch'eri. [36] Я знаю, как ты ведешь дела. У тебя работают мальчишки, которых ты обучаешь ремеслу, кормишь их, одеваешь. Поверь, в моих глазах это дорогого стоит. Ещё есть та девочка — Стеша. Признаюсь, я поначалу подозревала дурное в твоих намерениях, но тем радостней мне было осознавать, что ошиблась на твой счет. А ещё мне приятно думать, что ты — хороший человек, способный на добрые дела и сострадание к ближнему. Хочешь оказать мне услугу? Это немного странно, но обещаю, если у меня будет надобность в каком-то щекотливом деле, я тебе сообщу. А теперь ступай, я устала.
36
monch'eri — мой дорогой (фр.)
Услышав это, Будищев почтительно попрощался с графиней и отправился к себе. Странное дело. Ему было совершенно наплевать на человека, которого ошибочно считали его отцом, и вообще, на все семейство Блудовых. Но вот Антонина Дмитриевна ему нравилась. Было в этой пожилой, склонной к мистике и любящей литературу барыне что-то очень симпатичное. А ещё, среди всех его многочисленных недостатков не было неблагодарности.
Глава 8
День выдался на редкость погожим, на небе ни облачка, и не по-зимнему ласковое солнышко ненадолго отогрело своими лучами замерзшие окна. Но ближе к вечеру опять поднялся ветер, солнце ушло за горизонт и на улицах Петербурга снова стало промозгло и зябко. Впрочем, это нисколько не мешало бурной светской жизни северной столицы. Балы сменялись зваными вечерами, за театральными представлениями следовали премьеры оперы или балета. Гвардейские офицеры устраивали пирушки, богатые господа катали на санях, запряженных рысаками, барышень. Ресторации ломились от разодетой публики, азартно и яростно предающейся увеселению.
На этом фоне в Мраморном дворце царили тишина и спокойствие. Тяжелые гардины на окнах были опущены, комнаты и коридоры скупо освещались свечами, а проводивший двух посетителей в знаменную залу слуга, будто растворился за тяжелой портьерой.
— Что-то тихо, как на погосте, — вполголоса буркнул своему спутнику Будищев, но в тишине эти слова прозвучали неприятно громко, заставив того вздрогнуть.
— Ну и сравнение, — поежился Барановский, внутренне согласный со своим компаньоном.
— Долго нас будут ещё мурыжить?
— Не думаю, — неуверенно отозвался инженер.
В этот момент из темноты материализовался давешний слуга и с чопорным поклоном объявил: — Его Императорское Высочество ждет вас!
В отличие о прочих помещений, в кабинете великого князя было светло от люстр, что позволяло в мельчайших подробностях рассмотреть его убранство. Стены и сводчатый потолок были полностью отделаны панелями хвойных пород, напротив окон находился изразцовый камин на витых чугунных ножках. Невысокие шкафы уставлены книгами, моделями кораблей и какими-то редкостями из заморских стран, очевидно, сувенирами. Над ними висело несколько картин, в основном, морских пейзажей и портретов. Кто были эти люди, Будищев не знал, но один из них определенно напоминал молодого Петра I.