Мизерере

Гранже Жан-Кристоф

Помолчав, он спросил:

— Давно вы живете в Арро?

Мужчина обувался в сапоги из гортекса.

— Всю жизнь.

— Вы родились в общине?

— Я сын Пьера Роша.

Только теперь Касдан обратил внимание на его необычайно светлые глаза. И вспомнил удивительное сияние глаз самого Роша. Сын унаследовал его хрустальные радужки.

— Вы должны мне кое-что объяснить.

Касдан обернулся на голос. В дверном проеме вырисовывалась фигура Роша-отца. Густые волосы. Широкие плечи, обтянутые блестящей курткой. Штурмовая винтовка

под мышкой. Вместе они выглядели как на картине — воплощением силы и героизма.

Бывший полицейский повторил свой рассказ. Подчеркнув, что Волокина разоблачат в ближайшие часы, если только это еще не произошло.

— Ваш напарник чокнутый.

— Волокин — потрясающий полицейский. Но он камикадзе.

— И вы предлагаете вот так, с ходу, напасть на Колонию? Вместо завтрака?

— Речь идет не о нападении, а о проникновении. Вы хорошо знаете «Асунсьон». Наверняка вам известно, как туда пробраться. Надо вызволить Волокина. Это срочно. А потом можно обратиться к настоящей полиции.

Роша вошел в комнату и налил себе кружку кофе. Его спокойствие придавало ему сходство с каменистым пейзажем за окном.

— Если его еще не опознали, все достаточно просто. Добраться до зоны, где живут наемные рабочие, вполне реально. В противном случае его уже схватили, и тогда наша задача становится очень сложной. Практически невыполнимой.

— Вы мне поможете или я пойду один?

Роша улыбнулся и бесстрастно обратился к сыну. Ничто в их поведении не выдавало родственных чувств.

— Разбуди остальных. — Он обернулся к Касдану. — Вы поедете со мной. По дороге я объясню вам свой план.

— У вас уже есть план?

Роша шагнул вперед. Его светлые глаза напоминали море. Даже не море, а уголок моря, бухту, лагуну.

— План у меня здесь. — Он ткнул указательным пальцем себе в висок. — Давным-давно. Только случая все не представлялось. — Он снова улыбнулся.

Образовавшиеся морщинки сделали его особенно привлекательным.

— Возможно, вы с вашей историей о пробравшемся в Колонию легавом и есть этот случай. Такого еще не бывало.

Роша развернул на покрывавшей стол клеенке карту местности.

Касдан поставил кружку и сосредоточился.

Поход на Трою начался.

78

Первое, что Волокин услышал проснувшись, было пение. Отдаленное и неясное. «Готово. Попался. Я уже в аду», — подумал он. Потом понял, что поют не «Мизерере», а что-то другое. И заметил, что не может пошевелиться. Он не был связан, но тело его не слушалось.

Пение продолжалось.

Неподражаемо нежные голоса, казалось, преодолели свою материальную природу, превратившись в чистую абстракцию. Русскому вспомнился «Немецкий реквием» Брамса — одно из самых загадочных произведений в истории музыки. Но это был не «Реквием».

Волокин мысленно отвлекся от гипнотической силы музыки и попытался осмотреться. Обнаженный, он лежал на металлическом столе, покрытом

бумагой. Плечи холодила стальная поверхность. Закрывавший Волокина длинный бумажный лист шевелился от его дыхания. Прямо в лицо светила хирургическая лампа. Вспомнилось, что такие светильники не отбрасывают тени, и от этой мысли ему стало страшно. Никакого укрытия. Он абсолютно беззащитен. И абсолютно уязвим.

Музыка снова захлестнула его сознание. Мягкие, сладостные волны, сплетенные из детских голосов. С опозданием Воло сообразил, что хор уже не вызывает у него аллергии. Он исцелился, но слишком поздно. Он был распростерт на своем смертном одре.

Сверхчеловеческим усилием ему удалось чуть-чуть приподнять голову над изголовьем. Неподалеку от операционного стола стоял круглый столик на одной ножке, покрытый зеленым сукном. Еще один светильник отбрасывал на него лужицу света.

За столиком трое играли в карты.

Все в бумажных масках и бледно-зеленых халатах.

Его охватило смятение. Нарастала паника. Волокин решил, что хирурги просто ждут, когда он очнется. Придет в себя, чтобы оперировать его без наркоза — чтобы причинить ему боль.

В этот миг один из мужчин оторвал глаза от карт и взглянул на Волокина. Под бумажными шапочками у всех игроков виднелись седые волосы. Три старика. Три хирурга. Порочные и безумные.

Врач прошептал с немецко-испанским акцентом:

— Наш друг просыпается.

Волокин опустил затылок на стол. Свет. Музыка. Тепло лампы. Холод металла. Кошмар. Сейчас его искромсают три нацистских хирурга, восставшие из своих южноамериканских могил. А пение звучало все громче и исходило отовсюду. Без нажима, без напора. Будто теплые волны отлива увлекали его в море.

Скрип стульев.

Волокин ухватился за этот звук. Один из мужчин поднялся. Шелест бумаги. Шорох бахил.

В его поле зрения появилось лицо в маске. Глубокие морщины вокруг глаз. Серая пергаментная кожа. Этот доктор не мог обратиться в прах, он уже был прахом. Он вспомнил Марко, Сэндмана, Песчаного человека, который борется с Человеком-пауком.

— «Хор пилигримов» из «Тангейзера»… — пробормотал старик. — Что может быть прекраснее?

Сверкающим скальпелем он медленно отбивал такт прямо под носом у Волокина, подпевая по-немецки. Воло глазам своим не верил. Он словно угодил в ужасную карикатуру. В легендарный и гнусный тандем нацистской жестокости и немецкой музыки.

— «Begluckt darf nun dich, о Heimat, ich schauen, und griiben froh deine lieblichen Auen…» — напевал он хриплым голосом. — Знаешь, что это значит?

Волокин не ответил. Распухший язык отяжелел, как галька. Теперь он понимал, что ему вкололи обезболивающее или какой-то другой парализующий препарат. Он умрет здесь, в руках врачей-извращенцев. Но хотя бы не будет страдать.

— «Я снова вижу тебя, край родимый», — прошептал хирург. — Слова, полные бесконечной печали. Словно обращенные к нам, вечным изгнанникам…