Млечный путь
Шрифт:
На отдельном столике, старинном, с витыми ножками, лежало овальное позолоченное, а может, и золотое блюдо, а на нем — резец и молоток. Похоже, масонские знаки.
— Это что, филиал лавки старьевщика? — поинтересовался я. — Или запасник Русского музея? Коллекционные ковры, китайские вазы, музейная мебель…Ты не боишься, что тебя возьмут за жопу?
— Квартира осталась от отца, заслуженного академика и лауреата. Все остальное заработано непосильным трудом! — засмеялся Лева. — Генералам хорошо платят.
— Знать бы, кто платит.
— Государство
— Можно понять это так, что ты не бедствуешь?
— Можно.
— Тогда почему ты так переживал, когда давал Брагину взаймы? Что для тебя какие-то жалкие пять кусков?
Фокин многозначительно вытянул вверх указательный палец.
— Важен принцип. Взял — отдай. Вот Димка не отдал, и бог, который был в этом случае на стороне справедливости, его проучил.
Блюдо с молотком и резцом не давало мне покоя.
— А это что за странные предметы?.. — подойдя к старинному столику с витыми ножками, спросил я.
— Это от прапрадеда осталось, — ответил Лева, накидывая на блюдо кружевную салфетку. — Масонские знаки, как ты, вероятно, понял.
— Ты масон?!
— Ну, какой я, к черту, масон! — Лева засмеялся. — Да и масонов-то никаких сейчас нет. Только знаки и остались. Мода, мать ее…
Когда Маша вышла из комнаты, я спросил его:
— Что тебе от меня надо?
Он осклабился.
— Я хочу докопаться до правды. До полной, окончательной правды, до правды, полностью очищенной ото лжи.
— Такой правды не бывает. Правда никогда не бывает чистой, стерильной. Всегда ей что-то мешает быть такой. Если смыть первый слой правды, там такое обнаружится! Правда всегда грязновата.
Фокин поморщился.
— Витиевато и чрезмерно литературно.
Зазвонил Лёвин телефон. Слово «зазвонил» здесь не совсем уместно, потому что я с изумлением услышал рвущую душу серенаду Шуберта: «тихо в час ночной… тихо в час ночной… тихо в час ночной…», — распевал мобильник. Опять в памяти возникла страшная голова с черной дырой вместо уха, патефон с прыгающей пластинкой, кровь и Библия в черном коленкоровом переплете.
Фокин что-то бурчал в трубку и кивал. Закончив разговор, он победительно взглянул на меня.
— Ну, все, теперь тебе кранты, — сказал он, потирая руки. — Экспертиза неопровержимо доказывает наличие в теле Пищика следов некоего психотропного вещества. Сейчас спецы из лаборатории устанавливают, что это за хреновина, которая способна вызывать такие бешеные реакции…
Я стоял, смотрел на Леву и спокойно улыбался.
— Ты же сам сказал Бутыльской, что Пищик был склонен к суициду. И потом… — я решил выложить главный козырь. — Пищика же кремировали, какие могут быть следы в прахе, который в основном состоит из сгоревшего гроба?
Фокин дернул себя за ус.
— Я уверен, это ты приладил Пищика к подоконнику.
— Уверен? — я засмеялся. — Эти и есть твое доказательство?
Надо было менять
— Товарищ Фокин, — обратилась она к Леве, — надо бы покормить кота. А то он все обдерет здесь.
— Черт с ним, с котом… Маша, Машенька… — задумчиво сказал Фокин. Я уловил в его голосе угрожающие нотки. Фокин поманил Машу пальцем. Та послушно приблизилась. Он сделал шаг ей навстречу и вдруг обеими руками вцепился ей в горло. Глаза девушки выкатились, а лицо пошло лиловыми пятнами.
— Это ты грохнула маршала Богданова, паскудина? А картина? Куда ты ее дела? Признавайся! — орал он.
— Я видела завещание… Старый хрыч издевался, он показал мне… — хрипела Маша, пытаясь вырваться, — он, смеясь, показал мне завещание, а там Эра Викторовна, с которой он раньше писал свою книгу, а обо мне всего два слова…
— Он оставил тебе в наследство кота?! — Фокин ослабил хватку и захохотал.
— А ведь он обещал… Я там столько всего вытерпела, а еще птиц корми…
— А чем ты его?.. — Фокин убрал руки с ее горла.
— Половником… — Маша опустилась на ковер и заплакала.
— Илюша! — он повернулся ко мне. — Теперь ты видишь, с каким преступным материалом мне приходится иметь дело! Как измельчал человек! Шандарахнуть полководца, почтенного военачальника по колгану! И чем! Суповым половником! Черпаком по тыкве, как какого-нибудь штатского болвана! Вообще-то маршалы обыкновенно погибают от молнии, прямого попадания бронебойного снаряда, в крайнем случае, от разрывной пули. А тут половник. Такое славное боевое прошлое — и такая позорная смерть! Как это у тебя рука поднялась, скажи?
— Не знаю…
— Она, видите ли, не знает… Дальше что?
— Дальше помню смутно.
— Помнит смутно, а картину слямзила, так?
Девушка отрицательно покачала головой.
— Я видела, как вот этот… — она глазами показала на меня, — как он фоткал картину, видела, видела, видела!
Я с укоризной посмотрел на девушку, которая еще совсем недавно, каких-то шесть часов назад, очень убедительно стонала в моих объятьях. Особенно меня покоробило слово «этот». Господи, я спал с предательницей и убийцей!
— Ага! — торжествующе возопил Фокин. — Значит, это ты, мой милый друг, украл картину, подменив ее копией! Ну, ты и ловкач!
— Оговор! — возмутился я. — Наглый, циничный, бездоказательный навет!
— Это решит суд! — воскликнул Лева.
При прощании он ладонью похлопал меня по груди. Ключик отозвался нежным звоном.
— Заруби себе на носу: со мной тягаться бесполезно, тем более что я о тебе очень много всего знаю. Не меньше, чем твой друг Корытников. Если не хочешь отдавать ключик, спрячь его подальше. Он нам может пригодиться. И запомни, мы с тобой, как каторжники, прикованы к одному ядру. Ты знаешь, есть такие пушки, которые стреляют золотыми и брильянтовыми ядрами. А картину придется вернуть, — сказал он тихо, продолжая свои похлопывания.