Млечный путь
Шрифт:
Да, как бы там ни было, жизнь не обделила его и хорошим — добрыми друзьями, любовью лучшей из женщин, работой по душе. Но что до сих пор вспоминается ему с грустью и стыдом одновременно, так это мимолетное, шальное чувство к Вафире.
Если по совести, после бегства Вафиры он должен был немедленно поехать следом, вернуть ее, но как-то так случилось, что не выпала, не сладилась дорога. То буран помешал, то свалилась срочная работа, а попросту говоря, духу ему не хватило, да и уверенности в себе не было. Горевал, не слышал земли под собой, но так и не решился догонять упорхнувшее счастье.
В ту зиму ему исполнилось тридцать восемь. Где уж, укорял и успокаивал он себя, в эти-то годы о новой семье думать. Права Зайтуна: ну, женился бы, попытался бы слепить новое гнездо, и ведь все равно между
Время было суетливое, бестолковое. Что ни день, из района или министерства поступали новые распоряжения, часто противоречащие друг другу, и до первых петухов заседал охрипший от споров совхозный актив. Дров наломали тогда порядком. Лучшие поля отвели под кукурузу, которая не созревала даже до молочной спелости, и совхоз нес убытки. Дождем сыпались всякие инструкции, указания, приказы. Презрев совет Фомина «не высовываться», Мансур кидался в бой, доказывал несостоятельность многих этих бумаг, но дело каждый раз кончалось тем, что его вызывали на партком и объявляли предупреждение, а то и выговор. Чувствовал, верил в свою правоту, но доказать ее и тем более повести за собой людей он был не в силах, все решалось по указке сверху. От кукурузы, правда, Фомин как-то сумел потом отказаться, но картофель сажали в горшочках квадратно-гнездовым способом, пшеницу и гречиху, на которых совхоз держался в самые трудные годы, свели почти на нет. Чтобы хоть как-то забыться, не думать об этих нелепых новшествах, Мансур целыми днями пропадал в мастерской, наравне с рабочими, до седьмого пота, махал тяжелым молотом, вытачивал и подгонял пришедшие в негодность детали.
Мастерская в те годы мало отличалась от деревенской кузницы. У горна нестерпимая жара. От раскаленного металла, опускаемого в чан с водой, с устрашающим шипением поднимается едкий пар, а в тесном закутке со старыми станками и верстаком руки липнут к промороженному насквозь железу.
Фомину не нравилось, что он целыми днями пропадал в мастерской. «Инженер не молотком должен махать, а головой думать. От твоих действий урон авторитету других руководителей», — то и дело поучал его директор. Но не хотелось Мансуру уподобляться тем, кто шарахался от тяжелой работы и от рядовых рабочих, как черт от ладана. Были такие. Подавай им хоть маленькую власть над людьми, да непременно с портфелем, что сам по себе менял и осанку, и голос его обладателя, делал человека спесивым и нетерпимым к нижестоящим, угодливым к начальству. Изменить этот порядок было невозможно. Догадывался Мансур, что дело тут не в Фомине только, а в насаждавшихся годами, привычных и удобных для всех принципах ступенчатого руководства.
На всяких совещаниях Мансур не однажды пытался заговорить об этом порочном круге, пристыдить некоторых ретивых начальничков, но каждый раз натыкался на глухое сопротивление, а то и грубый окрик подхалимов Фомина: дескать, не тобой установлено, не тебе и ломать. Он чувствовал, как таял и улетучивался охвативший было людей дух открытости, взаимного дружелюбия; честные, нелицеприятные разговоры о деле все чаще уступали место поощряемым сверху восторгам по поводу каждой незначительной удачи. Выходит, прав оказался Фомин со своей философией «не высовываться»? Как иначе объяснить, что ни события пятьдесят шестого года, ни разные новшества, торопливо вводимые на селе в последнее время, не заставили его круто повернуть жизнь совхоза? Осторожный и хитроумный человек, Фомин любил выжидать, потому что по многолетнему опыту знал: каким бы правильным и своевременным ни оказалось то или иное распоряжение, завтра оно может стать несостоятельным. Отменить-то его отменят, незаметно заменят другим, более правильным, но за старое все равно отвечать ему, Фомину. Вот он и не спешил, вел дела по накатанной колее, не очень вроде бы отставая и не вырываясь вперед, хотя возможности для взлета у совхоза были.
Последние годы жизни в совхозе оставили у Мансура впечатление тягостного сна. Шума и восторгов о новизне было много, а дела как шли, так и продолжали идти ни шатко ни валко. Появились молодые инженеры и агрономы с высшим образованием, которые дело свое начали в поселке с благоустройства отведенных им квартир и домов. Деловитые, жизнерадостные, они не скрывали, что им бы отработать положенные два-три года,
Мансур уже подумывал уйти с работы, но не знал куда. До пенсии еще далеко, да и мотаться с места на место не в его натуре. А уйти все равно пришлось, хотя повод для этого выдался не из радостных.
Шла осень шестьдесят седьмого года. Анвар поступил в летное училище и уехал из аула. Еще более пусто и тоскливо стало на душе у Мансура, черной тучей навалилось одиночество. Утешением была работа, и он не уберегся: сильно ударился боком, и вскрылась рана. Вот и уехал из совхоза не на тройке с бубенцами, как часто по-смешному снилось, а на машине «скорой помощи». Он еще не знал, какие заботы и переживания подстерегают впереди. Начиналась новая полоса в его жизни.
Увезли его без сознания, и в себя он пришел только в больнице, застонав от боли. Уже на второй день сделали ему операцию, и потянулись долгие, нудные дни, похожие друг на друга, как узоры старой лепнины на потолке.
Почти месяц врачи не разрешали ему вставать с постели. Да и потом, когда рана затянулась и он стал на ноги, лишь с помощью сестры медленно передвигался по палате, держась за спинки кроватей. Словом, продержали его в больнице три с лишним месяца.
Главный врач и хирург Амина Каримовна в первый же месяц предупредила Мансура:
— Ну, все, солдат, отвоевался. Пока есть время, думай, как дальше будешь жить.
Он, конечно, на дыбы:
— Нет уж, не спешите списывать!
— Так ведь живого места нет на теле. Одни заплатки! Потом, много ли добавило тебе здоровья то, что ты пережил...
— Жить-то надо, Амина Каримовна.
— А я о чем говорю?.. — Она грустно покачала головой и, прервав на этом разговор, перешла к другому больному. Спорить с ней трудно, потому что знает о Мансуре все. И Нурания умерла, можно сказать, у нее на руках...
Тот, кто месяцами лежал в больнице, глядя на мертвенно-белый потолок, знает: попал сюда, значит, на какой-то срок выпал из жизни. Время движется вперед своим ходом, а ты остался во вчерашнем дне, словно остановился и застыл на бегу, как в волшебной сказке. Странное это ощущение преследовало Мансура особенно сильно, когда его навещали то сестра и Хайдар, то Марзия или товарищи по совхозу. Вот они рассказывают о больших и малых событиях, которыми живет мир, о смешном и грустном, без чего не обходится ни один день людей на воле, и старается Мансур воссоединить разрозненные чувства и впечатления в единую картину. Картина не складывается, рассыпается, потому что все это не увидено его собственными глазами, не пережито сердцем. Терзаемый беспокойным чувством отторженности от мира, он приникал к окну, старался увидеть хоть какой-то осколок жизни, но глаз упирался в глухие стены соседних зданий. Иногда, когда выпадали ясные погожие дни, поверх домов открывался дальний горизонт, горные вершины сияли ослепительным холодным светом или курились еле заметной дымкой, предвещая затяжные, на целую неделю, дожди со снегом. Мансур скользил равнодушным взглядом по этим грозным и неприютным громадам, еще не догадываясь, что очень скоро они станут его последним пристанищем.
Безрадостна жизнь больницы. Однообразна и надоедлива. Но и она, как ни странно, не лишена невольного горького смысла, своеобразной назидательной прелести. Поведение и разговоры лежащих рядом больных дают пищу для размышлений, от чего-то предостерегают, чему-то учат. Слушаешь, приглядываешься. Пользы для твоего здоровья никакой, а все утешение и труд дремлющему сознанию.
Болезнь и немощь каждый переносит по-своему. Одни стонут и кряхтят не столько от боли, сколько от страха и, чтобы не оставаться с глазу на глаз с телесным страданием, ищут повода задержать около себя сестер, донимают их просьбами, капризничают, как малые дети. Другие, понимая, что от судьбы не уйдешь, замыкаются в свои думы, почти равнодушно, без охов-вздохов переживают тревогу в одиночку. Совсем по-иному ведут себя выздоравливающие. Болезнь побеждена, страхи позади. Словно мальчишки, вырвавшиеся из-под строгой опеки родителей, превращаются они в непосед, ищут, чем бы заполнить остановившееся время. Одни из них заботливо ухаживают за лежачими больными, другие назойливо снуют вокруг молодых сестер.