MMMCDXLVIII год(Рукопись Мартына Задека)
Шрифт:
Мы приехали на остров, с которым и тебя познакомило несчастие. Покровитель мой… Эол… поручил меня своей престарелой матери, и уехал неизвестно куда.
Там нашла я это милое дитя. Эол ласкал и любил Лену, как дочь свою, но кто была её мать, это было тайною для меня; может быть, подобно мне, она лишилась ее на веки!.. Я желала заметить…
Внезапное колебание корабля, скрип и треск мачт прервал слова Мери.
— Сложи крылья! — раздался на палубе резкий голос кормчего.
— Волю левому перекосному!
— Перебой в право!
— Туго!
— Что
— Мери, Мери! Кто это сердится? — вскричала Лена, и прижалась к Мери.
— Верно выходят тучи, — сказал неизвестный. — Это предосторожности; нам опасаться нечего; я уверен, что корабли Эола пройдут безопасно и между Вельтонскими морскими вихрями.
Качка корабля увеличивалась более и более, удары и плеск валов, о плечи Альзамы, сливались с треском снастей и с громкими голосами матросов.
Слова неизвестного не успокоили Мери. Непривычка быть на море во время опасности, начинала на нее действовать: голова её кружилась, какое-то беспокойное чувство взволновало ее, невольный трепет пробежал по ней как холодная волна. Неизвестный замелил это, хотел успокоить ее, но вдруг корабельный вестовой вошел в каюту.
— Эол! — сказал он. — С юга тучи, будет гроза, по Миртовому морю нет пути; ветер несет к полуострову.
— Тем лучше, войди в какую-нибудь пристань! — отвечал мнимый Эол.
— Кормчий взял уже путь к острову Соколиному; я думаю, мы успеем еще долететь туда; и кстати, там есть наши!
— Идти по ветру!
— Воля твоя! До сих пор на этих берегах для нас пристани не было! — произнес вестовой корабля, и вышел вон.
Едва он удалился, неизвестный обратил внимание на Мери. Положение ее было ужасно: то забываясь, походила она на мрамор; то очнувшись и вспыхнув, с ужасом всматривалась она во все, как в пустынное отдаление, и отыскивала предмета, который бы мог обратить её внимание; то обняв плачущую Лену и устремив взоры на неизвестного, она уподоблялась безумной деве, влюбленной в образ Архангела.
Неизвестный сел подле нее; она склонила к нему на плечо голову, взглянула на него, прижала к груди, слезы заструились из очей; но вдруг, как будто на миг возвращенная к памяти, вскричала:
— Болезнь убивает меня! Вот дочь Эола! Кто бы ты ни был, замени ей отца! — Беспамятство прервало её слова.
Лена обнимала ее и плакала; неизвестный с жалостию смотрел на больную.
Вошедший кормчий был свидетелем всего; он слышал слова Мери. — Не умрет! — сказал он громко, — это душа знакомится с морем!
— В какую западню приказал ты ехать? — продолжал он, внимательно всматриваясь в лицо неизвестного.
— К берегам Пелопонесским — отвечал он.
Кормчий вымерял глазами мнимого Эола.
— Да есть ли там место для нас? — сказал он злобно. — Впрочем, для нашего брата всякий честный человек уступит угол, даст надежный приют, куда ни день не проникнет, ни громовая стрела не пролетит!.. Не хочешь ли в пристань Напольскую? Там уж я был гостем! В заклепах Кастронских ржа съела на мне связку цепей!
— Иди
— Ступай сам править кормой, молодец! — хладнокровно отвечал кормчий. — Кажется, ты не в свое стадо попал!.. Не думаешь ли отдать его под волчий надзор? Нет, друг! Как хочешь свисти, а не попадешь в ветры! Тяжела ворона для соколиного полета!..
Неизвестный не дал кончить дерзких слов, обнаруживающих тайну, он бросился на кормчего и схватил его за грудь.
— Товарищи! — вскричал кормчий резким голосом; но голос его слился с шумом бури, с треском снастей и с воем ветров.
На палубе все готовились встретить бурю. Туча, как чёрная полночь, покрыла уже все небо; только на северо-западе видна еще была светлая полоса, как трещина в стене мрачной темницы; но и она уже исчезла подобно погибающей надежде.
Нельзя было отличить моря от неба; только перед раскатом грома, в мгновение полета молнии, заметно было, что морские черные валы, оттеняемые струями пены, поднимаются как горы, а черные тучи, волнуясь, несутся от юга к северу.
Вой ветра, падение волн и перекаты грома заглушали голоса отчаянных пловцов; но они не в первый уже раз недели пламенное небо и разъяренное море.
— Что-то скажет теперь наша старая Суратская Нимфа? Кряхтит!
— Не чудо, ей скоро минет сто лет!
— За то не даром ей прозванье вековая; ребра из Телиму, а одежда из нетленного Наньму.
— Эге! ломит становую!
— Где ж кормчий?
— Чорт его знает!
— Кажется пошел спросить у Эола, куда плыть.
— Время спрашивать воли начальства; теперь, но всем грозная воля бури.
— И то правда: в царстве небесном да в беде — все равны!
— Слышишь, как бранится! Только не приведи Владычица, чтобы она съездила своей огненной плеткой по нашим ребрам! — прожжёт кожу проклятая, засмолит волоса!
— Да что ж, шутит с нами кормчий?
— Да и Эола как будто нет на корабле?
— Ломит, ломит и прочь тряпки! Прочь крылья! — раздалось вдруг несколько голосов на палубе. Порыв вихря взнес корабль на огромный вал, как на скалу, и, сбросил оттуда в бездну. Как будто со Скардонского порога упали яростные воды на палубу Альзамы, и матросы онемели.
— Народы! — раздался повелительный голос.
— Ветры! — повторил тот же голос.
— Кажется, голос Эола. Пойдем, здесь делать теперь нечего, работа кончена.
Несколько человек бросились в каюту. Там Мери лежала без чувств, на шее её повисла маленькая Лена. Кормчий плавал на полу в крови, а мнимый Эол, показывая на него рукою, сказал к вошедшим:
— Не хотел повиноваться! Бросьте; его в море, там он будет волен!
Молчаливо и быстро как цейлонский тигр, который бросается на свою жертву и влечет ее в логовище, пираты схватили труп кормчего и повлекли на палубу. Там дали они свободу и языку и чувствам своим, которые пробудил в них неожиданный конец кормчего и ужас бури, угрожающей общей гибелью.