Мне 40 лет
Шрифт:
Когда всё это действо на финале погружалось в вагоны, билетов оказалось значительно больше, чем поэтов. Отчаявшись, Саша Голубев начал пересчитывать представителей нового искусства. В этот момент в вагон вносили глубоко алкоголизированного представителя «Эха Москвы», завопившего: «Поэтов считать по головам не позволю!», и тут же заснувшего до Москвы.
Умом я понимала, что выздоровление от соцреализма лежит через операционный прорыв гнойников. Но именно в Смоленске резко поняла, что образ сестры милосердия в гнойной хирургии совсем не то, к чему я всю жизнь себя готовила.
Странный скандал произошёл
Мне позвонили из газеты и попросили написать, что думаю. Я написала, что одинаково уважаю творческую свободу Нины Искренко, желающую устраивать стриптиз во время чтения стихов, и творческую свободу Алёны Злобиной-Ангелевич, желающую это комментировать. И что я против создания зоны новых неприкасаемых для критики, и непонятно, нужно ли было завоёвывать гласность, чтобы затыкать неугодные рецензии коллективными письмами. И, как ведущая вечера в смоленской филармонии, заверила, что Нина демонстрировала не лучшие, но и не худшие, на мой взгляд, грудь и живот.
Когда статья уже была набрана, я случайно встретилась с Ниной Искренко в ресторане ЦДЛ. Сказала о завтрашней статье, и вдруг она заплакала и попросила, чтобы статья не выходила. Вид слёз сломал меня, я побежала звонить и как-то уговорила снять материал. А вскоре стало известно, что сразу после фестиваля у Нины обнаружили рак груди. Потом она умерла.
Это была печальная история о великолепной поэтессе и недолюбленной женщине, считавшейся в компании своим парнем, почти не умеющей строить отношения с женщинами; так и не успевшей толком пожить «в российской свободе». Стилистика стриптиза совершенно не соответствовала Нининому способу осваивать аудиторию. На фестивале она ещё не знала диагноза. Это было предчувствие, вырвавшееся пластическим криком: «Ну, вы, кретины, я ведь красивая женщина! Хоть сейчас увидьте это!». Не увидели… Как всегда опоздали.
Глава 27. ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ
После августовского путча весь Союз писателей сошёл с ума и начал делиться. Как только Ельцин слез с броневика, писатели разбились на армии демократов и патриотов, чтобы бороться за деньги и помещения. Пафос этой драматургии не был мне близок. Демократическая писательская элита, настаивая на том, что она «ум, честь и совесть», в первую очередь приняла списком в свои ряды «не принятых прежде за антисоветскость». Каждая вторая фамилия в списке принадлежала детям, жёнам, друзьям и любовницам писателей-демократов.
Избранный лидером писателей-демократов Черниченко сначала изругал с трибуны съезда Лимонова, потом собрал правление секций, в которое я входила, и сказал две взаимоисключающие друг друга вещи: «Можно ли поставить в кабинет вертушку? И как сделать, чтобы в принципе не нужно было здесь бывать?»
Я не была поклонницей политической деятельности Лимонова. Но когда Черниченко выступал против него с трибуны писательского съезда, я зверела: Лимонов писатель, а Черниченко — нет. Как говорил Бродский: «Если Евтушенко против колхозов, то я — за!» Нас опять пытались накормить партийной борьбой вместо творческих обсуждений. Я в Союз писателей вступала как в распределитель благ и не вижу особенной разницы в том, с кем вместе получать путёвки в Дом творчества. Тем более, что выше путёвок планка для меня не поднимется никогда, а там, где делятся литфондовские дачи, квартиры и прочие солидные пряники, коррумпированные «патриоты» и «демократы» отлично сливаются в экстазе.
Когда Петра и Павла забрали с классом на месяц на погружение в английский, я слонялась по квартире и плакала. И вдруг поняла, что без них мне не о чем говорить со своим мужем. Что он заботливый друг, замечательный любовник, красавец мужчина, но совершенно необязательно проводить с ним всю оставшуюся жизнь. Как говорила Ахматова, «жить можно только с тем, без кого не можешь жить».
А мир вокруг сильно менялся, и муж за этим перестал поспевать. Растерялись все — привычные денежные ручейки начали таять, а потребности, в связи с наполнением рынка, расти. Люди начали менять профессии, чтобы догонять экономику. Это было не просто, и очень хотелось найти виноватого. Саша назначил виноватыми Ельцина и Гайдара и активно полемизировал с ними, вещающими с телевизионного экрана. Я мало анализировала тогда экономические модели, но понимала, что реформы — естественная плата за отмену социализма.
Российское народонаселение отчётливо поделилось на тех, кто круглосуточно возмущался, и тех, кто круглосуточно зарабатывал. Мои друзья по литературному цеху чётко сориентировались на западные рынки, остальные подруги начали своё дело в Москве. Вокруг практически не осталось людей, не поменявших или не видоизменивших профессию. А в нашей семье кто-то должен был отказаться от сибаритского социалистического амплуа. Ведь муж привык петь, не думая о том, будет ли у него зарплата; об этом думало государство, а я уже привыкла к жизни на театральные гонорары. Конечно, Саша мог пойти петь в кабак или церковь, но считал, что не царское это дело. Сидя в Ясеневе, я, видимо, тоже размазывала бы слёзы по лицу. Но я была уже в центре Москвы, ко мне вернулось забытое ощущение силы и свободы. И начала писать статьи о культуре, сначала за рубли, потом за доллары.
Конечно, это было обломом, но семью надо было кормить. Я думала, что скоро муж придёт в себя, найдёт нормальную работу, всё образуется, но… время шло. Постепенно я так погрузилась в гонку за деньгами, что стала с неудовольствием замечать, что Саша не берёт на себя полного объёма домашнего хозяйства.
Как всякий не реализующийся человек с амбициями, из лёгкого и остроумного он превратился в брюзжащего и поучающего. Уже потом я узнала, от психологов, что если один из супругов начинает хорошо вписываться в новую экономику, а другой — плохо, второй бессознательно тянет первого ко дну. Не из злого умысла, а из страха ощутить себя неудачником на фоне успешности близкого.