Много дней впереди
Шрифт:
Так она и не придумала ничего — задремала. Проснулась уже под утро, холодно стало, костёр почти прогорел. Она раздула угли, накидала поверх свежих веток. На завтрак поджарила кусок мяса. А ямщик всё не приходил в сознание. Мама стала делать что-то вроде носилок или санок, чтобы можно было тащить их по снегу. От своей дохи отрезала несколько ремней, взяла две большие палки и поперёк привязала несколько коротких. Поверх разложила доху,
Впряглась, ухватилась покрепче — и вперёд…
В том-то и беда, что плохо знала, куда ей идти… По дороге давно никто не ездил, свежего следа не было. Думала, что верно выбрала направление, а весь день тащилась по тайге — никаких признаков человеческого жилья нет. Хоть бы зимовье попалось брошенное — тоже нет… И ямщик в себя не приходит — бредит: у него не спросишь, как идти, чтобы выбраться к жилью… И что с ним будешь делать без всяких лекарств? Она только холодные компрессы ему меняла, да ещё у неё в кармане нашлись таблетки против воспаления: пенициллин, что ли, называется…
Вечер наступил, опять пришлось ночевать в тайге. А потом опять целый день тащила салазки. Плечи у неё сильно болели, ноги она еле переставляла, часто останавливалась, чтобы передохнуть. Но она всё равно тащила!
Перед вечером на узкой тропинке натолкнулась на след — двое коней шли, в санки запряжённые. И она догадалась, хоть и не следопыт: это же их лошади! А лошади непременно находят дорогу к жилью!
Сколько успела до темноты, столько и прошла по их следу… Это она уже которую ночь должна была провести на холоде, без еды, без питья… Банки ведь у неё никакой не было, чтобы растопить снег; она просто так его ела, когда пить хотела.
Она сидела у костра и плакала: так ей стало горько, и одиноко, и обидно. Сидит и плачет и ест полусырую жареную медвежатину без хлеба и без соли. Про меня думала, про дядю Федю, что мы её ждём, а она неизвестно когда выберется из проклятой тайги, да и выберется ли вообще, и как мы будем без неё жить.
Надо было раны ямщику перевязать. Он по-прежнему бредил и говорил что-то по-якутски, и вдруг — выстрел вдали!.. За первым выстрелом — и второй, и третий, и четвёртый, и пятый… Она поняла, что это её ищут.
Она вскочила, стала кричать во всё горло — тогда-то и охрипла, покидала в костёр весь сушняк, который заготовила на долгую ночь. Пламя большое выросло, его издалека можно заметить. И кричала: «Я здесь! Сюда! Я здесь!» Подкидывала в костёр ветки и боялась: услышат ли голос, увидят ли её огонь?
Должно быть, увидели, потому что выстрелы стали приближаться к ней и голоса людей доносились: люди тоже что-то кричали.
Потом она услыхала, как скрипит снег под чьими-то шагами, трещит валежник. Показался человек. Он из темноты вступил в светлый круг, и мама испугалась: она подумала, что за эти дни сошла с ума.
Дядя Федя стоял перед ней: а откуда ему здесь взяться?
А дядя Федя рассказывал, что он тоже
Она услышала его голос и поняла, что это в самом деле он.
Они думали сразу пуститься в обратный путь, но мама совсем обессилела, как только подоспела помощь. Надо было дать ей отдохнуть, и она тут же заснула.
Пока она спала, Пётр Тихонович осматривал ямщика, чистыми бинтами перебинтовал его раны и сделал какой-то укол. Мало, что медведь его терзал, так ещё и укол понадобился…
Мама спала часа три, а потом они поели как следует; дядя Федя заставил её выпить спирту, чтобы она согрелась и подбодрилась, усадил её верхом на лошадь и повёз в «Хотугу сулус», где я их ожидал.
Я не стану говорить, как мы возвращались в Ыйылы. Пришла наша машина — и поехали… На прощание Дмитрий Романович повторил, чтобы мы с Кристепом летом не забыли заглянуть в гости к нему и его ребятам в Хара-Сайялык, и дядя Федя сказал: «Конечно, приедем».
Не успел я дома раздеться, как ко мне прибежали Костя и Оля. С тех пор как мы уехали, они — все наши ребята — тоже не знали покоя: через Олину маму узнавали, не вернулись ли мы… И теперь они хотели узнать, как мы с Кристепом ездили на поиски, что там было, хорошо ли всё обошлось.
Я им рассказал, как нам удалось спрятаться в кузове и как дядя Федя всё же нас обнаружил, но мы поехали дальше, как искали маму и сколько самых разных людей отправились за ней в тайгу. Как наконец нашли её…
Оля всё время хлопала себя по коленкам и ахала, а мне нравилось, что она так внимательно меня слушает.
Потом она рассказывала, как Вера Петровна сказала, что раз так, конечно, я контрольную по арифметике отдельно писать не буду — просто она меня лишний раз вызовет. Ну, ещё как все ругались, что мы с Кристепом без спросу уехали на поиски, что мы будем там мешать…
Они посидели и стали собираться. А я в тот день, конечно, в школу не пошёл: отдыхал после дороги и после всего, что было. На завтра приходилось воскресенье — совсем хорошо!
С утра ко мне прибежал Кристеп. Он рассказал, что его мать пробовала ругаться за то, что он тайком уехал со мной. А он ей в ответ: отец всегда говорит, что охотники не могут бросать друг друга в беде, должны обязательно помогать… Она только головой покачала, но больше Кристепа не ругала. Но на всякий случай мне надо будет к нему зайти, — это он сказал. Его мать хочет меня видеть: она ведь не видела меня — я ещё ни разу не заходил к нему с тех пор, как она вернулась из деревни, от бабушки.
Мы не знали, чем нам заняться, но тут на помощь пришёл дядя Федя. Он тоже никуда с утра не ушёл: собирался снаружи заливать дом водой.
Здесь все так делают: когда наступают холода, таскают вёдрами воду и из ковша плещут на бревенчатые стены.
Мороз сразу схватывает воду, она на глазах превращается в лёд, закупоривает все щели, и холодный воздух с улицы не может проникнуть в дом — закрыта ему дорога.
Мама дала мне и Кристепу кружки; дядя Федя таскал воду из колодца во дворе и сам тоже поливал из ковша.