Много шума из-за невесты
Шрифт:
— Ты знаешь, она могла бы, наверное, влюбиться в тебя, — сказал он, словно продолжая разговор.
У Лусиуса тяжело заколотилось сердце. Он переступил порог и прошел в комнату, нечаянно задев при этом графин на полу.
Графин чуть было не опрокинулся, но Мейн вовремя ухватил его за горлышко.
— Осторожнее с моим кларетом, — сказал он и плеснул в стакан немного вина.
— Не вижу, почему бы она вдруг влюбилась в меня, а не в тебя? — поинтересовался Лусиус.
— Потому что ты джентльмен, — — сказал Мейн и, закинув назад голову, уставился в потолок. — А она леди,
Лусиус ошеломленно смотрел на него. Очевидно, он неправильно понял, о какой леди идет речь. Мейн говорил о леди Годуин, женщине, в которую влюбился прошлой весной, тогда как он подумал… совсем о другой женщине.
— Хелин могла бы полюбить тебя, — продолжал Мейн хриплым, запинающимся голосом. — Она могла бы влюбиться в тебя достаточно сильно, чтобы держаться подальше от этого навозного червя, ее мужа. Я все понял. Хелин было нужно противоядие против него со всеми его оперными певицами и русскими танцовщицами, использующими вместо сцены обеденный стол. Поэтому она обратила внимание на меня, но я тоже был для нее недостаточно хорош. Однако если бы на моем месте был ты, с твоей вежливостью, отличными манерами и старомодными добродетелями… — Он замолчал, не договорив.
— Судя по всему, леди Годуин любит своего мужа, — безжалостно сказал Лусиус, усаживаясь напротив Мейна. — И никакие отличные манеры не могут изменить этого.
— Вздор! — отрезал Мейн. — Я бы к ней близко не подошел, будь она счастлива со своим мужем. Она и Годуин не жили вместе в течение десяти лет.
Лусиус не сказал ни слова. Они оба знали, что, как бы ни обстояли дела раньше, теперь Хелин, леди Годуин, буквально сияла, когда граф входил в комнату. Пусть даже совсем недавно Годуин действительно содержал оперную певицу, а то и двух, теперь он ни на кого и смотреть не хотел, кроме своей жены.
— Ну, ты ничего не хочешь сказать? — воинственно спросил Мейн, сердито глядя на Лусиуса.
— Ты пьян. Я бы посоветовал тебе идти спать. Если ты помнишь, завтра утром, после завтрака, ты начинаешь супружескую жизнь.
Мейну что-то явно не понравилось в его словах. Он прищурился, и язык его стал заплетаться еще больше.
— Ты превращаешься в самодовольного резонера, понял? Ты всегда был занудой, но сейчас твое ханжеское благонравие переходит всякие границы.
— Поскольку ты не отвечаешь за свои слова, я пропущу мимо ушей то, что ты говоришь, — спокойно ответил Лусиус.
— Считаешь себя безупречным, а?
— Нет, но не желаю препираться с человеком, который пьян как сапожник.
— Я не пьян, — заявил Мейн, снова возвращаясь к созерцанию огня в камине. — Но хотел бы быть пьяным.
Лусиус воздержался от комментариев.
— Не сомневаюсь, что ты думаешь, будто я совсем «спекся», — сказал Мейн, фыркнув. — Джентльмены вроде тебя боятся опьянеть от стакана молока.
Лусиус поднялся и направился к двери, но Мейн вскочил и, нетвердо держась на ногах, догнал его и остановил, схватив за плечи.
— Когда-то ты не был таким, — сказал он. — Я помню, как тебя однажды вырвало прямо в Темзу… Или ты стал теперь слишком благонравным
Лусиус повернулся к нему лицом и вырвался из его цепких рук, так что Мейн чуть не потерял равновесие.
— Мне было тогда всего семнадцать лет.
— Полно тебе! — грубо оборвал его Мейн. — Единственное, что изменилось у тебя по сравнению с нами, — это то, что твоя матушка решила, будто от тебя попахивает купеческим сословием. Вот с тех пор ты и стал настоящим праведником.
Лусиус замер.
— Я бы попросил тебя не высказываться относительно моей матери, — сказал он, и в его голосе послышались угрожающие нотки.
Однако Мейн был слишком пьян, чтобы распознать признаки приближающейся грозы.
— Долгие годы мы деликатно обходили вопрос о твоей семье, опасаясь причинить боль. К чертям деликатность! Пусть даже твоя мать дочь герцога, но она настоящая… — Он вовремя спохватился и замолчал.
Лусиус ждал, прислонившись спиной к двери и сложив на груди руки.
Но Мейн, по-видимому, понял, что продолжение разговора в этом тоне приведет к полному разрыву с другом, и попытался отыскать в своем затуманенном мозгу какую-нибудь возможность исправить положение.
— Продолжай! — сказал Лусиус невероятно вежливым ледяным тоном. — Наверняка у тебя найдется что еще сказать, чтобы облегчить душу?
Видимо, Мейн в конце концов решил, что семь бед — один ответ.
— По правде говоря, мне наплевать на твоих родителей. Твою мамашу я всегда считал недоброжелательной особой, которая так и не пришла в себя от потрясения, полученного в результате замужества. А что касается тебя, то ты превращаешься в самодовольного лицемера, которого никто не любит, хотя все притворяются, что любят.
Лусиус остолбенел, словно получил удар обухом по голове. Мейн повернулся и снова шлепнулся в кресло.
— А твой папаша — презренный прыщ на заднице… светского общества, — добавил он совсем уж неразборчиво.
Лусиус хотел уйти, но невнятный голос, долетевший из глубины кресла, остановил его.
— Лучше брось, пока не поздно, эту свою дурацкую чопорность, иначе сам станешь еще более несносным прыщом.
Лусиус, стиснув зубы, помедлил мгновение, подумав, что с большим наслаждением расквасил бы Мейну физиономию. Но когда он подошел к Мейну в надежде услышать от него еще одно оскорбление, которое, переполнив чашу терпения, сделало бы драку неминуемой, он услышал только храп.
Мейн пролил из стакана остатки кларета на белую рубаху. Волосы у него упали на лоб. Он выглядел очень пьяным — пьяным и несчастным.
Лусиус постоял немного, глядя прищуренными глазами на своего друга. Выйдя в холл, он сказал слуге, что граф нуждается в помощи. Потом отправился в свою комнату, чтобы поразмыслить о «несносных прыщах», пьяных друзьях и о браке.
Глава 25
Следующее утро настало слишком быстро. Тесс проснулась и, лежа в постели, долго смотрела на полог над кроватью. Она подумала было о том, чтобы помчаться в конюшню, потребовать свою лошадку… Но куда ей ехать? И что ей делать?