Множество жизней Элоизы Старчайлд
Шрифт:
– Говори, – требовал Эгльфин. – Говори имена своих сообщников – тех, кто участвовал в вашем заговоре.
Дон, дон.
– Нет никаких имен.
Ее истязатель раскуривал длинную глиняную трубку и втягивал через нее дым.
– Я видел твоего мужа на эшафоте, – сообщал он. Он говорил ей это уже не в первый раз. – Я видел его рыдания. Ревел, как девчонка.
– Он храбро встретил свою смерть, – протестовала Элоиза. – Я слышала.
– Храбро? – Эгльфин рассмеялся. – Никто не встречает смерть храбро. На плахе все ссут в штаны от страха. Даже король. И тебя ждет то же самое.
Вдали
– Откусила, – объяснил он стражникам.
Двое солдат в кожаных фартуках пришли за ней в камеру. Перед тем, как отвести ее на эшафот, ее умыли и одели в красивое желтое платье из гардероба самой Элоизы, чтобы весь честной народ видел, что она была из господ, чтобы всем сразу стали понятны ее прегрешения.
Служанка из бараков, хромоногая девочка-подросток, причесала ей волосы.
– Сделай так, чтобы она выглядела как куртизанка, – велели служанке. Но в волосах осужденной на казнь женщины скопилось столько крови и грязи, что служанке оставалось только развести руками.
Немая и изувеченная, Элоиза, тем не менее, сумела передать служанке свое послание. Она провела сломанными руками по животу, и ее глаза все рассказали за нее.
– Я все сделаю, – пообещала служанка еле слышным шепотом на ухо Элоизе. – Я передам.
Несколько часов спустя Элоизу связали и на двуколке повезли к гильотине на площади Моримон. Как она была счастлива, искренне счастлива от того, что ей наконец удалось сбежать от своего мучителя. Как долго она молилась об этом исходе. Ее казнили за предательство революции, за непростительное богатство, за роялизм, лафайетизм и за то, что она не представляла больше интереса для Эгльфина, который, вероятно, уже нашел себе новую игрушку. На площади собралась внушительная толпа зевак. Ее имя напечатали в самом верху списка – ее смерть должна была стать гвоздем сегодняшней программы. В обмен на такую честь ее казнили последней.
Элоизу осмотрел медик в жилетке цветов триколора и черных мешковатых штанах с саблей, пристегнутой к поясу. Эгльфин присутствовал при осмотре лично, чтобы уладить все формальности.
– Она не может говорить, – объяснил он медику. – Откусила себе язык.
– Это бывает, – кивнул медик, как будто привык иметь дело с подобными неудобствами, и пожевал усы. – Они поступают так, чтобы ненароком не выдать имена своих сообщников.
– Я пришел к такому же заключению, – согласился Эгльфин. – Еще она не может стоять. У нее сломаны ноги.
– Что же, она их сама себе сломала?
– Да.
На стене ратуши красовалась надпись красной и синей краской, гласившая: «РЕСПУБЛИКА ЕДИНАЯ И НЕДЕЛИМАЯ; СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО – ИЛИ СМЕРТЬ». На колокольне
Элоиза лежала в двуколке со связанными руками и ногами, в то время как дюжине предшествующих ей жертв отрубали головы. Глашатай выкрикивал очередное имя, и толпа замолкала. Арестанта – иногда рыдающего, иногда безмолвного, иногда буйного, иногда раскаивающегося – втаскивали на эшафот и подводили к страшному орудию.
– Последние слова! – кричал кто-нибудь, и люди в толпе подхватывали клич. Хроникер, вооруженный гусиным пером, наклонялся к смертнику, чтобы записать фатальное изречение, а несколько мгновений спустя устройство сотрясалось, лезвие падало, толпа кричала, и палач поднимал окровавленную голову в воздух. Удар! Крик! Удар! Вопль! Жуткая механика ритуального убийства.
Долго ждать не пришлось. Четверо жандармов подняли ее и понесли, головой вперед, как корзину с виноградом, к гильотине. По толпе волной прокатились одобрительные возгласы.
– Элоиза Мария Монбельяр, – возвестил глашатай, зачитывая ее имя из списка. – Враг Республики.
На эшафоте Элоиза повернула голову в сторону и смотрела, как падает лезвие.
Желтое платье, которое она надела на свою казнь, когда-то идеально сидело на ее фигуре, в те дни, когда она была хозяйкой поместья и в большом зале устраивались балы, играли музыканты и танцевали богачи. Но в последние месяцы жизни Элоиза почти не ела. Платье висело на ее теле бесформенным мешком. Оно скрыло от медика то единственное, что он был обязан проверить.
Элоиза была на восьмом месяце беременности.
7
Катя
1968 год
– Монахиня, которая сняла тело Элоизы со скамьи гильотины, знала об этом, – сказала Катя. – Ей рассказала служанка, та самая хромоножка, которая причесывала Элоизу. Женщина вспорола живот Элоизы ножом, вытащила младенца наружу, и ребенок каким-то чудом выжил. Это была девочка. Ее отдали в женский монастырь в Кетиньи, где она и выросла. Ее назвали Марианной Мюзе.
– Марианна Мюзе. – В произношении Милана французское имя звучало инородно и незнакомо. – И она первая из вас… унаследовала воспоминания матери?
– Или вторая. – Катя обняла Милана за талию. – Не забывай о Сильвии. Когда казнили Элоизу, Сильвии Монбельяр было девять лет. Ее не арестовали вместе с Элоизой и Жаном Себастьеном, так что она вполне могла сбежать из Бона и найти мадам Форестьер. Кроме того, она знала, где в Боне находились конспиративные квартиры и, возможно, направилась туда. Не представляю, что с ней стало. В воспоминаниях Элоизы я не вижу никаких подсказок. Я думаю, Жан Себастьен позаботился обо всем, не вдаваясь в подробности при Элоизе, чтобы оградить ее от мучений. Вот и я ничего не знаю. Я много думаю о Сильвии. Мне известно, что она пережила революцию. Но я не знаю, унаследовала ли она воспоминания Элоизы. Знаю только, что я – потомок Марианны Мюзе, девочки, которую вытащили живой из обезглавленного трупа. Воспоминания Марианны у меня тоже есть. Хотя к ним я предпочитаю возвращаться как можно реже.