Множество жизней Элоизы Старчайлд
Шрифт:
Парящий в вышине ястреб потерял интерес к влюбленной парочке на лугу. Он издал крик, описал в воздухе круг и улетел прочь, искать себе насест на дереве.
– Настанет день, – начал Милан, – и мы обязательно поедем во Францию. – В его голосе звучала непривычная уверенность. – Когда откроют границы, мы сможем отправиться на поиски семьи Сильвии.
– Было бы здорово, – отозвалась Катя, перейдя на шепот.
– Возможно, у нее тоже есть потомок, и она, совсем как ты, лежит сейчас на лугу где-то во Франции, смотрит в небо и думает о тебе. Я так отчетливо это вижу.
– Она красивая?
– Не
– У нее есть парень?
– Да, но он не очень хорош собой.
– Зато скромный. – Катя крепко прижала его к себе. До чего же спокойно она ощущала себя в его присутствии. – Мы никогда не уедем во Францию, – добавила она.
– Когда-нибудь уедем. Обязательно уедем. Может, Дубчек наконец откроет границы?
– Боюсь, у него нет ключей.
В ответ на это Милан улыбнулся.
– Мой брат говорит, что Запад препятствует свободному передвижению граждан советских республик, потому что они боятся шпионов.
– Думаешь, это правда?
– Конечно. – Милан отвернулся.
– Но ведь никто в это не верит, – тихо проговорила Катя через некоторое время. – Даже твой брат.
– А ты веришь?
Лучи летнего солнца слишком разморили их для такого тяжелого разговора. Катя закрыла глаза.
– Мне в голову пришла одна мысль, Милан. Вот прямо сейчас. И это отнюдь не самая приятная мысль.
– О чем ты? – не понял Милан и приподнялся на локтях.
– Если мы слишком сблизимся, – тихо начала Катя, – я могу стать опасна для тебя.
– Опасна? В каком смысле?
Ее глаза жарко сверкнули.
– Не знаю. Возможно, я просто слишком много думаю. Дедушка говорит, те, кто задает много вопросов, долго не живут.
– Тогда не задавай вопросов.
Как серьезно он смотрел на нее в эту минуту. Его очки были заляпаны грязью. Что он в них видел?
– Я слишком много знаю, – вздохнула Катя. Эти слова были сказаны так тихо, что Милан едва расслышал ее.
– Что, например?
Она снова вздохнула.
– Слишком много всего. – Слишком много того, что не положено знать пятнадцатилетней девушке. – Я знаю, каково это – танцевать на нью-йоркской сцене и слышать восхищенные возгласы зрителей. Я смотрела на Париж с Эйфелевой башни. Я каталась по Лондону в экипаже, запряженном шестеркой лошадей. Я обедала с королем Франции и кланялась королеве Англии. Однажды я подписала петицию, которая была направлена в лондонскую Палату лордов, с требованием предоставить женщинам избирательное право.
– И что? – спросил Милан. – Предоставили?
– В тот раз – нет. Но начало было положено. Я стояла на носу огромного корабля, бороздящего Атлантический океан. Я была в Вене и разговаривала с Зигмундом Фрейдом, я встречалась с реформисткой Гарриет Тейлор-Милль [14] , и слушала лекцию Чарльза Дарвина о червях, и видела, как первый настоящий воздушный шар парит над парижскими крышами.
Катя протянула руку и сняла с него очки, осторожно высвободив дужки из-за ушей. Она принялась протирать стекла подолом своего платья.
14
Гарриет Харди Тейлор-Милль (1807–1858 гг.) – английская феминистка и философ. Соавтор книг «Освобождение женщин»,
– Я видела свободу, Милан. Понимаешь, что это значит? В Чехословакии идея свободы может быть очень опасна. – Она мягко водрузила очки обратно ему на нос. – Так лучше? – спросила она.
– Да, спасибо.
– Опасны не только мои сны, Милан. Я сама опасна. Иногда мне хочется выбежать на улицу и закричать: «Долой Хрущева, Долой Советы, Долой партию!»
– Это действительно было бы чревато, – согласился Милан.
– Можешь убежать от меня прямо сейчас, если хочешь. Если хочешь – беги, беги, и никогда не оглядывайся назад. Я не стану тебя винить, если ты так поступишь.
Подул легкий ветер, разгоняя волны по всему лугу.
– Я никогда тебя не оставлю, – сказал Милан.
– Не говори «никогда».
– Я никогда тебя не оставлю, – твердо повторил он. – Если ты выбежишь на улицу с призывами, я выбегу следом за тобой. Если ты сядешь в тюрьму, я тоже сяду.
Катя кивнула.
– А если расстрел?
– Пусть стреляют и в меня тоже.
Ветер угомонился так же быстро, как и налетел. Луг затих.
– Я не буду кричать «Долой Хрущева», – вздохнула Катя.
– А я бы покричал.
Они лежали и слушали шум лета.
– Пойдем домой? – предложила Катя.
В августе 1968 года все только и говорили, что о политике.
– На Западе это называют «Пражской весной», – сообщила им Хана Аня, мать Отилии. Она ждала реформ с всевозрастающим нетерпением.
– Почему же только Пражской? – проворчал Ярослав. – Почему не Пражско-братиславско-попрадской? Опять они забыли о Словаках. Забыли о фермерах в Татрах!
Милан стал глубже интересоваться политикой. Катины искры начинали распалять и его тоже. Он приносил в дом номера «Литературной газеты», партийной газеты, и размахивал страницами, заставляя всех читать нужные статьи.
– Нам начинают говорить правду, – сказал он однажды утром. – Вот, полюбуйтесь.
Статья, занимавшая целую газетную страницу, целиком состояла из неприкрытой критики Сталина и в самых негативных красках описывала его роль в судьбе Чехословакии.
– Кто бы это ни написал, земля ему пухом, – фыркнул Кристоф, взглянув на статью. – Не советую держать в доме подобных газет. Лучше сожги. Пока тебя не арестовали за то одно, что она у тебя есть.
– Сталин давно умер, дедушка, – сказала Катя. – Кому какое дело?
– Сталин никогда не умрет, – парировал Кристоф и всосал в легкие дым. – Какой-нибудь Сталин будет всегда.
Не посовещавшись с руководством колхоза, Ярослав задумал разводить гусей на лугу у реки. Он уже соорудил гусятник и поставил оградки.
– Да что они вообще знают про нашу ферму? – говорил он. – Теперь, благодаря Дубчеку, мы свободные люди, и никто не волен указывать нам, что делать!
Кристоф был более осторожен. Он всегда был более осторожен.
– Пока еще не свободные, – мрачно отвечал он, тыча в воздух сигаретой. – Если Дубчек хочет дать нам свободу, чего же он тянет резину? Будь я первым секретарем партии, не откладывал бы это ни на минуту. Пошел бы на радио и огласил приказ.