Моченые яблоки
Шрифт:
— Ладно, — сказал он Коле, не желая его огорчать. — Я подумаю.
— А чего тут думать? — тотчас же вступила мать, видимо, подслушивала за дверью. — Иди к Николаю, он там тебя хоть уму-разуму научит.
Мать уважала Колю, считала, что он «умеет добиваться». Это вообще были ее любимые критерии: умеет добиваться, умеет жить. Митя, по ее мнению, ни жить, ни добиваться не умел.
— Иди к Николаю, — снова повторила мать, — он тебе найдет работу не бей лежачего, а тебе сейчас такую и надо. Погляди на себя — на кого похож!
Митя
— Ты куда? — тревожно спросила мать.
— Пройдусь, — коротко ответил он.
Спускаясь по лестнице, подумал: «Может, пойти к Игорю Михайлову на кафедру? Никогда не преподавал… Черт его знает, получится ли…»
Во дворе стояла женщина в синем пальто, с цветами, высоко завернутыми в бумагу. Ее темные волосы были коротко стрижены, и казалось, что у женщины на голове шлем.
— Здравствуй! — сказала она и засмеялась, увидев, как он онемел от удивления. — Ты совсем не изменился.
Когда она засмеялась, что-то похожее — на кого? — мелькнуло в ее лице с блестящими темными глазами. Мелькнуло и пропало.
— Выходит, мы знакомы? — спросил он наконец.
— Конечно! — опять засмеялась она. — Я же не говорю «ты» незнакомым мужчинам.
И вдруг он узнал ее, хотя узнать было невозможно.
— Века!
— Ну да, видишь, узнал! — обрадовалась она.
И он опять удивился, как это он ее узнал. Ничего не осталось прежнего в этой высокой женщине с темным шлемом волос на голове, только когда она улыбалась, ее маленький нос смешно морщился, так же, как у той девчонки, в которую он был влюблен, пока не появилась Ляля.
— Я уже была здесь несколько дней назад, — сказала она. — Видела тетю Паню. Я много раз приезжала в Москву, но никогда не заходила сюда, в ваш двор, а в этот раз вдруг захотелось.
— Так ты не в Москве живешь? — снова удивился он.
— Нет, я живу в Киеве.
— Да что ты! А я только что из Киева.
— Я знаю. Тетя Паня мне говорила, что ты с сыном поехал в Киев.
— Хочешь, поднимемся ко мне?
— Спасибо, но мне уже некогда. Я жду тетю Паню, она сейчас спустится, мы договорились вместе сходить к памятнику.
Вот почему цветы, подумал он, вспомнив, что имя ее брата тоже записано на той плите. Брата звали Сергей. Они все учились в одном классе: тети Панин Валька, Витя Зариньш и брат Веры Шуваловой. Только у брата почему-то была другая фамилия.
— Кто-нибудь зовет тебя еще Векой? — спросил он вдруг.
— Нет, — улыбнулась она. — Меня уже давно все зовут только Верой.
— А Танька Савицкая? Ты видишься с ней?
— Таня умерла, — сказала Века, — разве ты не знал?
— Нет, — удивился он. — От чего она умерла?
— У нее был инсульт.
— Вот как, — все так же удивленно произнес Архипов. — Значит, мы уже умираем…
Вышла тетя Паня, сказала, посмотрев на них:
— Ишь парочка, сударь и сударушка.
И Архипов неизвестно почему смутился.
— Ну прощай, не болей, рада была тебя
Он проводил их до угла и посмотрел вслед: Века держала тетю Паню под руку и рядом с ней казалась еще выше, ее синее пальто вспыхивало, попадая в солнечный луч.
«Да уж лучше к Игорю Михайлову, чем дожидаться, пока Филимонов начнет меня трудоустраивать, — подумал Архипов с раздражением. — Почему она сказала — не болей? Значит, тетя Паня ей все про меня выложила, не утерпела. Кто просил?»
Он повернул назад и пошел в Трубниковский. Наверное, Алеша уже вернулся из школы, подумал, взглянув на часы.
Алеши дома не было. Дверь открыла Ксения Георгиевна, обрадованно спросила:
— Как вы себя чувствуете, Митя? У вас замечательно весенний вид.
— Почему? — засмеялся он. Ксения Георгиевна развела руками.
— Не знаю. Посмотрела на вас и поняла, что — весна.
Так кончилась эта длинная зима в позапрошлом году. Наступило лето, потом осень, и еще одна зима, и еще одна осень. Падали дожди, шел снег, птицы улетали и прилетали опять, выросли дети, умерли старики.
Тетю Паню похоронили на бывшем Немецком кладбище на Госпитальном валу. Горсть земли с могилы — так она хотела — Дмитрий Федорович принес на школьный двор и рассыпал у памятника. Зариньш, который ездил с Митей хоронить, выйдя из машины, к памятнику не подошел, курил, стоя за оградой.
— Помянуть надо, — сказал он, когда все кончилось.
Архипов вытирал руки платком, тоскливо смотрел на зеленые купола белой приземистой церкви.
— Здесь Пушкин венчался, — сказал он зачем-то.
— Что? — удивился Николай Викторович.
— Я говорю, Пушкин здесь венчался, вот в этой церкви.
— А-а, — сказал Зариньш и посмотрел на Архипова. — Поехали ко мне, Тамарка нам что-нибудь сообразит.
— А Ксения Георгиевна? Она ведь ждет.
— Ах, да! Я и забыл.
Год назад, когда матери не стало, Ксения Георгиевна и Алеша переехали к нему. Как-то само собой разумелось, что они должны жить с ним, а не с Вадимом. Ляля иногда заходила в гости, чаще — звонила. Вокруг удивлялись: разве так бывает? Архипов тоже удивлялся: что особенного? Трое родных людей живут вместе — вот и все.
Коля этому не удивлялся. И Века не удивлялась. Другого такого человека нет, говорила она про Ксению Георгиевну.
Века приезжала редко, два-три раза в год.
— Мучительное получилось счастье, — сказала она однажды Архипову.
— Нет, — ответил он. — Счастливое мученье.
В Киев она запретила ему приезжать, сказала: «Там все будет невозможно». В Киеве был муж, двое девочек-близнецов, учились в медицинском на первом курсе, больная свекровь…
Он понимал, что только здесь, в Москве, она ощущала себя вполне в другой жизни. Было две жизни, как два города.