Моченые яблоки
Шрифт:
Каждый день, уходя на работу, она придирчиво оглядывала квартиру: понравится ли ему, как она повесила шторы, перехватив у подоконников тяжелый шелк шнурами?
Иногда во время работы она вдруг спохватывалась, вспомнив, что кофе кончился, и если он сегодня зайдет, то она не сможет сварить ему кофе, но бежать, как все эти, через дорогу в гастроном она не могла себе позволить.
Трасевич работал в редакции уже два года и семь месяцев, это почти тысяча дней, но он ни разу не зашел к ней спросить, не собирается ли она домой…
Со стороны могло
Она любила читать, и не просто читать, а изучать то, что читала. Делала выписки, рылась в энциклопедическом словаре, отыскивала и прочитывала рецензии. Чтение, таким образом, тоже становилось работой. И она гордилась тем, что не развлекается, как другие, сюжетом или красотами стиля, а мыслит.
— По-моему, он не умеет мыслить, — говорила она о ком-нибудь, презрительно скривив рот, что окончательно портило ее некрасивое лицо.
Возможно, если бы она была добра и умела смеяться, лицо ее не производило бы впечатление некрасивого. Лицо как лицо, но злое выражение глаз и особенно рта портило его. Когда она нервничала, как сейчас, когда решался вопрос с обложкой, напряженное лицо ее тоже казалось злым, неприятным.
Все считали, что она злится из-за того, что журнал вылетел из графика, задерживается, — никому и в голову не приходило, как она страдает.
Эскиз обложки утвердил главный редактор — Тюха, как его называли сотрудники, мягкий, тихий человек, который стеснялся сказать «нет» или «это плохо» и оттого все всегда подписывал и со всем соглашался. Он вообще любил, когда решение принималось без него, но тут как раз он оказался в редакции, а Сусанну Александровну на два дня вызвали в Москву на совещание.
Тюха подписал эскиз и даже похвалил Трасевича. Ему в самом деле понравился рисунок. «Рука мастера», — сказал он, и Трасевич спокойно уехал в Жлобин. А через два дня вернулась Сусанна Александровна.
Взглянув на рисунок, она сразу поняла, что это очень хорошо и что это нельзя пропустить.
— Но ведь хорошо, — возразил Тюха.
— Для кого хорошо? — жестко спросила Сусанна Александровна. — Для нас с вами? Но ведь журнал не для нас с вами выпускается.
И Тюха сник виновато.
Кто-то громко позвал: «Сусанна!», и она проснулась. Никто не мог позвать ее в пустой квартире, это приснилось, но теперь уже не удастся уснуть до утра.
Сусанна Александровна смотрела на белое небо за окном. Когда выйдет солнце, оно порозовеет, солнце еще не вышло, но уже так светло, что можно читать, не зажигая света.
Что она такое читала с вечера? Ах, да, эту странную рукопись, в которой фантастическое переплетается с реальным. Все как с ума посходили! Неужели нельзя писать просто и ясно? Рукописи стопкой лежали на круглом табурете перед диваном. Когда-то табурет стоял у пианино, потом мать умерла, и играть стало некому, и Сусанна его продала, а черный круглый табурет остался, она поставила его
Сусанна Александровна ничего так не любила, как порядок. Светлое пятно на паркете раздражало ее.
— Откуда это в тебе? — удивлялась мать, которая все всегда хотела объяснить. — Такая скрупулезность, пунктуальность… Женщине это не идет.
Слушая, как Сусанна говорила по телефону кому-нибудь из авторов: «Этого нельзя напечатать», — мать усмехалась:
— Наверное, ты пошла в отца. Он был удивительно послушный человек, всегда знал, чего можно, чего нельзя…
Вчера Тюха спросил:
— Вы слышали, что Трасевич собирается уходить?
У нее сильно и часто забилось сердце.
— Он что, подал заявление? — спросила она.
— Заявления он еще не подал, но разве в этом дело? — обиженно ответил Тюха.
«Трасевич нравится всем, и Тюхе тоже. Если он уйдет, редакция меня возненавидит», — подумала Сусанна Александровна. Она знала, что во всех восьми кабинетах никто не питает к ней особой нежности. «Если вас любят подчиненные, подумайте, правильно ли вы себя ведете», — говорила она себе и не огорчалась тем сдержанно холодным отношением, которое ее окружало.
Но Трасевич — совсем другое. Если он уйдет, ее жизнь изменится, ей просто не для чего станет жить. Она так привыкла два с половиной года ждать, что именно сегодня, сегодня что-нибудь наконец между ними произойдет…
Небо за окном начало розоветь, и тотчас же часы пробили четыре раза. Если бы не бессонница, Сусанна Александровна так никогда бы и не узнала, в котором часу встает солнце.
— Это у тебя наследственное, — говорила мать. — Бабушка твоя всю жизнь смолоду страдала бессонницей.
Бабушка умерла, когда Сусанне было восемь лет, в конце войны в Ташкенте от брюшного тифа. Все это она помнит смутно, больше по маминым рассказам, особенно то, как попали в Ташкент из Гомеля, где жили летом сорок первого года у бабушкиной старшей сестры тети Насти.
Тетя Настя и сейчас жива и все зовет в гости, но жаль тратить отпуск на Гомель.
В прошлое лето Сусанна Александровна ездила в туристскую поездку в Италию, а в позапрошлое — отдыхала в Болгарии.
Гомель остался в памяти жарой и жаждой: все время хотелось пить и все куда-то шли и шли по солнцепеку, было много бабочек, но никому не приходило в голову гоняться за ними…
Когда часы пробили шесть, Сусанна Александровна встала и медленно, потому что времени впереди было еще много, начала собираться на работу. Пока пила кофе, дочитала рукопись, то и дело раздражаясь: «Примитив! Не умеет мыслить». Потом помыла посуду, натерла и без того блестевшие полы, распахнула балконную дверь, чтобы, как говорила когда-то мать, цветы дышали солнцем, снова все закрыла, опустила соломенные шторы, и в квартире сразу стало сумрачно и прохладно.
«Неужели он подаст заявление? Неужели уйдет?» — думала она.