Моченые яблоки
Шрифт:
— Чего это они у нее не задерживаются?
— Дак такие женихи. Какая сама, такие и женихи.
Через несколько дней Катя с коляской, в которой спал маленький Толя, пришла к матери.
— Опоздала! — сказала Серафима Семеновна не то с огорчением, не то с радостью. — Жених-то тю-тю!
— Да что ты! — изумилась Катя.
— Вчера такую пьянку устроили, не приведи господь. А утром смотрю — жениха-то нет. «Где ж?» — спрашиваю. «А мы с ним разошлись», — отвечает.
Серафима Семеновна заплакала.
— Нет моих сил смотреть на это.
— Брось
— А дом? На кого ж я дом брошу? Дом-то свой, родной, на кого ж я его брошу!
Этого Катя не могла понять. При чем тут дом! Нельзя же так жить — рядом с Лилькой и ее ухажерами.
— Мой крест, мне и нести, — сказала мать.
Когда Катя ушла, Серафима Семеновна забралась на печку, которую утром истопила.
— Знобит чего-то, — сказала она вслух самой себе.
Начинало смеркаться. По избе поползли тени, прятавшиеся в углах. Пришла Лилька, не зажигая света, напилась воды и легла спать. Наверное, решила, что и мать спит. Но мать не спала, дрожала, лежа под старым полушубком.
Когда-то муж в нем ходил. Вот уж сколько лет, как муж помер, а ушел еще прежде, чем помер. Не к ней, в Краснодар, не об ней речь. Душой ушел из дома — вот как ушел. Может, потому и Лилька такая вышла, что в недобрый час родилась на свет?
Серафиме Семеновне показалось, что Лилька не виновата, и она заплакала от жалости к Лильке. Почему-то вспомнился крошечный Петя, как он, мертвый, с прилипшими ко лбу волосиками лежал в люльке.
«Вот они, дети, — подумала она, — началось с горя и кончилось горем».
Потом она вспомнила, как Катя плакала с ней сегодня, и ей стало легче, и вроде озноб прошел, и захотелось спать.
…Снился муж в полушубке, зима, снега чистые, солнечные, а она будто прибежала с фабрики, молодая, веселая, смеется, говорит: «Вот как хорошо, что я твой полушубок в войну не продала!» И он тоже смеется, а кругом дети: Саша, Катя, Толя, Соня, Лиля. Кидаются снежками, хохочут… Ей надо сказать мужу, что ведь Лиля еще не родилась, откуда ж Лиля? Но за смехом и весельем ее слов никто не слышит…
МОЧЕНЫЕ ЯБЛОКИ
Моченые яблоки делают так: их закладывают в бочку и заливают маринадом, в котором размешана болтанка из ржаной (непременно ржаной!) муки. Когда бочка полна до краев, то поверх яблок и маринада прилаживают жгут ржаной (непременно ржаной!) соломы и уж потом круглую дощечку и груз: отполированный временем камень.
Может быть, в других местах это делается по-другому, но в Жлобине только так, и только в Жлобине можно купить на базаре и тут же у прилавка с наслаждением надкусить пряное от сладкого ржаного духа яблоко.
На базаре торгуют льстивые жлобинские польки.
— Ах ты мой котичек, мой птенчик, — причитают они, увидев малыша на руках у молодой матери. — И когда это твоя мама успела тебя родить? Ведь я твою маму помню вот такусеньким котеночком.
Когда
— Какая сама была паскуда, такой у нее и ребенок паскудный.
— Ну что вы так про малого! — восклицает соседка.
— Малой, а уже паскудный, — ехидно поджав губы, настаивает полька.
Поезд Киев — Ленинград стоит в Жлобине десять минут, и если вам повезет, то вы успеете купить моченых яблок, их иногда выносят к поезду, но редко: жлобинские польки, знавшие секрет ржаного соломенного жгута, почти все уже лежат на кладбище.
Если вам повезет, вы проживете в Жлобине первые пятнадцать лет своей жизни. А потом уедете оттуда навсегда.
Зачем? Может быть, затем, чтобы вспоминать?
Сначала была война, но на нее не надо было уезжать, она сама подошла к дому.
Днем и ночью мимо дома шли люди. Их называли беженцами, хоть они никуда не бежали, а медленно шли, многие с детьми на руках, или дети шли рядом, и то и дело кто-нибудь останавливался и просил пить. Ведро с водой и кружку мать выставила на скамейку у палисадника, и Сережа бегал к колодцу, чтобы наполнить ведро холодной, так чтоб зубы ломило, водой.
Сначала была война, а потом дорога во взрослую жизнь. Уйдя по этой дороге, назад не возвращаются.
Может быть, потому и не возвращаются, чтобы помнить? Ведь только то и помнишь, что утратил. Например, флоксы в палисаднике. Казалось бы, чего проще? Живи здесь и рисуй их, срисовывай, пиши. Но ведь это будут просто флоксы — и все.
А когда вы уедете, то потом когда-нибудь, если вам повезет, вы напишете воспоминание о флоксах. И всегда, когда бы вы или кто-то другой ни посмотрел на холст, от него повеет горьким, и мучительным, и сладким, как земля весной, вскопанная мамиными руками…
Поезд, постояв положенное, дернулся и медленно покатился от станции. В соседнем купе (двери были открыты, и Трасевич услышал) женский голос спросил:
— В Киеве живут киевляне, а в Жлобине — жлобы?
И все засмеялись.
Мама жила в Жлобине до самой смерти, так ни разу и не приехала к нему в Ленинград: боялась поездов, суеты, чужих кроватей. Окно ее комнаты выходило в палисадник, а под окном цвели флоксы…
Трасевич долго смотрел на убегающие назад поля, перелески, придорожную будку. Ночь пути, и из одной жизни ты ныряешь в другую, но и другая уже чуть-чуть изменилась за то недолгое время, что тебя не было.
— Где это вы пропадали? У нас верстку не приняли без обложки.
— Обложка же давно готова.
— Ее задробили.
— Кто?
— Разве важно кто? Важно, что задробили, и все встало, и из графика вылетели.
Трасевич неизвестно зачем уже третий год работал художественным редактором маленького журнала. То есть сам по себе журнал был не маленький, его только выпускали для маленьких, но Трасевич, по своей всегдашней привычке сокращать понятия, говорил: «Я работаю в маленьком журнале».