Моченые яблоки
Шрифт:
Сняв в гардеробе пальто, Сусанна Александровна причесалась перед зеркалом и медленно пошла по залам. Она то надевала очки, чтобы прочесть фамилию художника и название картины, то снимала, чтобы получше издали разглядеть пейзаж или портрет. Картин было много на первом и втором этаже, а еще скульптуры, еще росписи по тканям, керамика — и она в конце концов устала.
«Ну, еще вот этот стенд у лестницы — и хватит», — решила она, пряча очки в сумку.
На сером холсте цвели флоксы. Земля под ними была черной и прохладной, ее
«До чего пить хочется, — подумала Сусанна Александровна, спускаясь по лестнице. — Неужели здесь нет буфета?»
СЛЫШНО, КАК ПАДАЮТ ЖЕЛУДИ
Утром все проснутся, подумал он с тоской, от которой ныло в животе, и станут делать вид, будто ничего не случилось, будто он не рыдал вчера в раздевалке, вытирая слезы и кровь адидасовской синей курткой, которой так гордился, когда получил ее перед отъездом. Какой веселый был день — день отъезда!
— Одевают вас, дураков, кормят, возят, — ворчал отец, пока мать укладывала в сумку все, что считала нужным.
Не слушая отца, обжигаясь горячим чаем, он торопился уйти, чтобы успеть показаться в синей куртке девчонкам, которые сидели во дворе на длинных садовых скамейках, поставленных друг против друга. Когда собирались доминошники, то между скамейками ставили облезлую тумбочку, которую кто-то когда-то выбросил на помойку. Теперь ее прятали в подъезде под лестницей, чтобы не уволокли ненароком на свалку.
Девчонки сидели на скамейках, вытянув длинные ноги.
— Чего это ты? — спросили они.
— А что?
— Вырядился.
— Я уезжаю, — сказал он небрежно. — Улетаю сегодня ночью. В Ташкент.
Это произвело впечатление.
— В Ташкент? — удивились девчонки и только тут сделали вид, что заметили его куртку. — А где это ты фирму достал?
— Выдали.
— Скажите! А у него и кроссовки адидасовские…
Насладившись их взглядами, он вернулся домой.
— Сережа, — сказала мать, — ты не озорничай там, сынок.
Она не знала, что сказать, она уже давно не понимала, хорошо или плохо, что сын пошел в спорт, стал боксером, все время куда-то ездит, учится кое-как, хотя отметки приносит приличные.
Главный человек для сына — Виктор Петрович, тренер. Она не обижалась, не ревновала. Вот отец — тот обижался и ревновал и в последнее время был как-то особенно груб с Сергеем и насмешлив. Мать страдала и от этого, и оттого, что на тренировках и соревнованиях кто-то всегда норовил сделать ее сыну больно. И еще больней. И еще больней.
— Ведь больно? — спрашивала она страдальчески, когда он приходил домой с разбитой скулой, с распухшим носом.
— Да нет, — отмахивался сын.
Она знала: проиграл. Когда он выигрывал, то на вопрос «Больно?» весело
И казался ей тогда старше своих пятнадцати лет, казалось, что он уже взрослый, все давно знает, знает и такое, чего она не успела узнать.
А после проигрыша был таким, как есть, — маленьким, щуплым, обиженным, и, когда он, поев, уходил спать, она плакала от любви и жалости к нему.
— До чего ты его балуешь, — недовольно говорила Антонина. Она старше брата на двенадцать лет, у самой уже двое детей, одному — шесть, другому — три.
— Вырасти своих, тогда узнаешь, балую я его или нет, — отвечала мать.
Всегда, когда Сережа уезжал, волновалась так, что болело сердце.
— Чего-то так сердце болит, еле смену высидела, — пожаловалась она мастеру.
Та велела сейчас же идти в заводскую поликлинику.
— Ты что? Шутить такими делами!
Врач выписала капли, велела поменьше волноваться, но от работы не освободила, из чего можно было заключить, что болезнь несерьезная, обойдется.
Сережа прислал из Ташкента одно письмо, написал, что жарко, дышать нечем. В Ленинграде шел холодный осенний дождь, и трудно было себе представить, что где-то может быть так жарко, что нечем дышать.
— Не забудь, улица Жуковского, 56. Ты запиши, а то забудешь.
Нина Александровна слегка задыхалась от волнения, и по телефону это было отчетливо слышно.
— Да ты не волнуйся, ма! — сказал Виктор Петрович. — Я все записал.
— И на другой стороне посмотри, там была юридическая консультация и висела большая вывеска: «Адвокаты».
— Я помню.
— Ты не можешь это помнить, ты был так мал!
Сама тысячу раз рассказывала ему обо всем, а теперь удивляется, что он помнит.
…Дом был глинобитный, его белили два раза в год и в известку добавляли уголь, от этого стены выглядели как подсиненные. Тонкие высокие тополя вдоль арыка тоже белили снизу, но когда белили тополя, уголь не добавляли, и ночью от них делалось светло.
Жили в балахане, говоря по-русски — на чердаке, со двора наверх вела лестница, а под окном росла старая узловатая урючина, молодо расцветавшая весной бело-розовыми цветами.
Когда урюк поспевал, хозяин — старый узбек по фамилии Садыков — кричал им наверх:
— Эй, Ленинград, урюк поспел, ешь урюк!
Эвакуированных было четверо. Нина Александровна с четырехмесячным Витей и две ее подруги по консерватории Зоя Глебова и Марианна Блюмгорт. Старый Садыков не мог запомнить их имен — он вообще плохо говорил по-русски — и называл всех одним именем: Ленинград.
— Ленинград! Известий слушал? — кричал он.
— Смоленск сдали, — отвечали девушки.
Старик цокал языком, поднимал руку к тюбетейке и уходил в дом. Два его сына были на фронте, один под Ленинградом, а от другого с самого начала войны не было никаких известий.