Мода на невинность
Шрифт:
– А Аристовы? – окончательно придя в себя, спросила я. – У них же тоже вроде что-то...
– Да, у них много чего. Старик очень девочку любил, Инессу то есть... – без всякой задней мысли поведала тетушка. – У меня костюм и сапоги Николая Александровича были, хорошие сапоги, из юфти – хотя зачем я их столько лет хранила! Николя тоже взял... Значит, не зря хранила... А у Аристовых этого барахла... – Она махнула рукой.
Вся дрожа, я вскочила с кровати.
– И – что? – возбужденно спросила я. – Они тоже все отдали?
– Кажется... – пожала плечами
– И?..
– Да что – я уж не знаю. У нее самой спроси. Только вышел из ее комнаты Николя совсем бледный, руки трясутся. Виргиния зачем-то позвал, шептались. Очень переживал наш ковбой, но его можно понять. Вот представь – был бы у тебя родственник, о котором ты только слышала, но никогда не видела, а потом, через много лет, у каких-то посторонних людей...
Она говорила и говорила, рисуя какие-то душераздирающие картины, но я ее уже не слышала. Неужели Инесса показала Нику медальон и тот догадался, что Борис и Глеб – сыновья Николая Александровича, ведь есть фамильное сходство...
– А ты заметила, как Инесса наша на Николя реагирует? – вдруг сказала тетя Зина. – Заметила, да? И он вроде от нее без ума...
Она смахнула со щеки свежую слезинку.
– Как они красивы, как молоды, как подходят друг другу... Не пара, а загляденье! А этот-то ее, нынешний, который вовсе как леший...
– Кто? – рассеянно спросила я, думая совсем о другом.
– Владимир Ильич! А имя-то какое неприличное, будто из анекдота...
– Владимир Ильич? А что – Владимир Ильич?
– Как – что? – изумилась тетушка. – Он приедет, а тут такая диспозиция... Хотя, честно говоря... мне Николя очень нравится, – решительно заявила она. – Вот что хочешь со мной делай – мне нравится этот молодой человек. Я с Любой уже поговорила, с Любовью Павловной... Она тоже переживает ужасно, но вроде не против, если Николя увезет Инессу в Америку и детей тоже. Ты знаешь, у нас в России все налаживается и скоро все хорошо будет, но не так быстро, как хотелось бы. А в Америке уже все готовенькое... Дети же безумно талантливы, Борис и Глеб!
– О чем ты говоришь?.. – ошеломленно прошептала я. – Ник увезет Инессу в Америку? Да мы его только вчера увидели!
– Есть такие мгновения, перед которыми даже вечность – ничто! – торжественно заявила тетя Зина. – А они сразу друг на друга глаз положили...
Тетя была в своем репертуаре...
С Инессой мне удалось увидеться только поздно вечером, когда все уже спали. Сквозь полуоткрытую балконную дверь я уловила тонкий сигаретный дым и догадалась, что это она – там, на своей половине. Босиком, в одной ночной рубашке, я выскользнула из-под одеяла – нетерпение так и разбирало меня...
– Не спишь? – поразилась Инесса. – Ты меня напугала – появилась так тихо, словно привидение...
– Ах, прости! Нет, я сразу о главном – он догадался?
– Кто догадался? О чем? – спросила Инесса, и сигарета в ее руках вычертила в воздухе вопросительный знак. –
– А ты показала?
– Показала.
– И не отдала?
– Нет, что ты! Я же говорила, что ни за что и никогда не отдам вещи, которые подарил мне Николай Александрович. Рано или поздно я передам их детям.
– А Ник?
– Ник – замечательный человек, но я уже ничего не могу поделать... У меня тоже была фотография с Николаем Александровичем, где он сидит в беседке возле нашего дома, маленькая иконка с Николаем Угодником – не помню, показывала тебе или нет, котенка и медальон ты видела... Нет, он не обнаружил сходства между Франсуа Боле и моими детьми, но так побледнел, когда увидел все это... Да ты сама представь – если бы тебе вдруг принесли портрет твоего предка, которому целых двести лет!
Я попыталась представить себе своего предка, но моему воображению нарисовался бородатый мужик дикого вида, в зипуне и лаптях – что-то вроде Емельяна Пугачева...
– Да-а... – вздохнула я.
– Он побледнел, и у него затряслись руки, когда я положила перед ним на стол вещи, оставленные мне Николаем Александровичем, но у меня хватило ума сразу же предупредить Ника, что я ничего ему не отдам. «Но почему?» – спросил он. К тому времени и Филипыч отдал ему свой альбом, где они с Николаем Александровичем на рыбалке и на каких-то коммунистических субботниках... не очень хорошие фотографии, я никогда на них не претендовала, Молодцова уже продала свою этажерку, и Зинаида Кирилловна с сапогами и костюмом – хоть музей открывай... «Но почему? – спросил он. – Я готов заплатить любые деньги за память о моем дедушке, которого я никогда не видел!»
– А ты?
– Я не согласилась. Я честно сказала Нику, что очень любила Николая Александровича, что он мне был как родной – а ведь это правда, чистая правда! – и потому не могу расстаться с этими вещами. Ах, Оленька, мне искренне жаль Ника, но что я могу поделать! – шепотом воскликнула она, и огонек в ее руке задрожал.
– А он?
– Он пошел к Виргинию, они о чем-то пошептались... не очень вежливо, но, я думаю, они говорили о деньгах, которые мог бы предложить мне Ник, – впрочем, во второй раз он так и не решился... Он вернулся, поцеловал мне руку и сказал, что не осуждает меня. – Она засмеялась, немного истерично. – Что, дескать, его дедушка был удивительный человек – хоть он его и не видел никогда, но вполне понимает мои чувства...
– И фотографию не отдала?
– Нет, что ты – вполне достаточно того, что ему отдал Филипыч. Должна же у меня быть хотя бы одна фотография! Он долго смотрел на медальон (признаюсь, я здорово волновалась), потом целых полчаса вертел в руках котенка из сердолика... ах, дался всем этот котенок! Хотя удивительно забавная вещица, не спорю... Словом, от меня Ник ничего не получил.
– Он обиделся?
– Нет, я же говорю... Да, он, конечно, здорово огорчился, но... Завтра мы собираемся пойти на кладбище – туда, где похоронен Ивашов.