Мода на невинность
Шрифт:
Я вздохнула. Ночь была очень теплой и, несмотря на отсутствие луны, все равно какой-то прозрачной. Все вокруг было полно смысла, полно любви – я даже не раскаивалась в том, что заступилась сегодня за Вадима Павловича. Я хотела рассказать историю о сегодняшних моих приключениях Инессе, но потом передумала – было в этом вечере что-то такое, отчего мои проблемы отошли на второй план.
– Он тебе нравится? – опять спросила я свою подругу, имея в виду, конечно, Ника. – Он очень тебе нравится? Нет, это какая-то фантастика, это почти невозможно... он же тоже Ивашов!
–
В темноте я почувствовала, что она улыбается.
– Я шепотом... Тетя Зина и твоя мама уже поженили вас – нет, каково! – но все это потому, что вы удивительно подходите друг другу, и Ник, он такой...
– Ах, тетя Зина и моя мама! – Она опять улыбнулась. – Впрочем, я не осуждаю их. А вдруг правда – со стороны виднее?
– Да я тебе говорю – что-то непременно должно произойти! Помнишь, помнишь – ты то же самое мне говорила когда-то, ты говорила о том, что нечто держит тебя в этом городе, – ну вот, выходит, это правда, ты дождалась того дня, когда юный Ивашов, словно возродившись из пепла... Уже произошло!!!
– Девочка, молчи... – Она прикрыла твердой гладкой ладошкой мне рот – пахло духами и табаком, у меня даже мелькнула мысль, не начать ли и самой курить... – Как там, у Тютчева, про молчание? «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои...»
– Иначе – «взрывая, возмутишь ключи, питайся ими – и молчи».
– Вот-вот! Силенциум!
– Силянс! – пискнула я, как тогда, в библиотеке у Марка, заливаясь каким-то судорожным смехом. – Ах, Инесс, я так люблю тебя!
Со следующего дня атмосфера в Тишинске стала накаляться в прямом и переносном смысле. Жара, до того бывшая просто летней жарой, стремительно переросла в иссушающий зной, столь нестерпимый, что в полдень воздух звенел над дорогой и где-то вдали, у горизонта, стали образовываться миражи – как в пустыне, и однажды Филипычу даже почудилось, что он видит чудесный замок. Да, самый настоящий замок, из Средневековья, – с башнями и перекидным мостиком, с бойницами и воинами, несущими караул у стен. Как раз в том месте, где стояла Тишинская швейная фабрика.
– Нет, это полный атас! – услышала я реакцию Молодцовой на Филипычевы признания. – Любовь Павловна, у вас есть лед? Дайте старику, пусть приложит себе к затылку. Ему дворцы стали мерещиться!
Но потом она замолчала и тоже принялась вглядываться в дрожащую от зноя даль, и по ее несвязному бормотанию я догадалась, что и она узрела нечто такое, чего в жизни быть не могло. Якобы она обнаружила Акима Денисовича, идущего вниз по дороге, идущего и в то же время не сдвигающегося с места. Налицо в эти дни в Тишинске происходили какие-то аномальные процессы, искривляющие время и пространство, вызванные необыкновенной жарой.
Однако существовала и совсем другая реальность – вполне материальная, но оттого не менее загадочная. Инесса... Инесса и Ник. Пусть умрут те, кто не верит в любовь с первого взгляда, пусть сгинут бесследно все, кто смеется над романтикой
Да, они отправились на Тишинский мемориал, долго стояли у фамильного склепа Ивашовых, потом посетили еще несколько исторических мест, связанных с жизнью Николая Александровича, но все это стало не причиной, а поводом.
Я в этих походах участия почти не принимала, сразу же почувствовала себя третьей лишней в их компании – но без всякой грусти и зависти! – я могла только радоваться за свою подругу, которой бог послал такой необыкновенный подарок, как встречу с молодым Ивашовым.
Инесса кое-что рассказывала мне об их прогулках, но вскоре и рассказы стали не нужны – невооруженным глазом было видно, что они влюбились друг в друга и что все очень серьезно. Любовь Павловна то плакала, то умилялась, Валентин Яковлевич мужественно вздыхал, Борис молчал, по обыкновению, общаясь лишь с фортепьяно, а Глеб подшучивал над матерью – по-доброму и совсем без ревности к приезжему человеку. В который раз я убедилась в том, что дети у нее замечательные – таким стоило появиться на свет вне зависимости от общественной морали и нравственности.
Виргиний тоже на этих прогулках не присутствовал – и он чувствовал себя третьим лишним и все больше крутился возле нашего дома.
– Я таки не понимаю, – однажды заявил он мне. – Вы, как женщина, имеете безразличие ко всем окружающим вас мужчинам?
– К вам – особенно... И ко всем остальным! – заявила я, обессилев от его бесцеремонности. – Я собираюсь в монахини.
Ни в какие монахини я не собиралась, но Виргиний поверил мне безоговорочно.
– В монахини? – ахнул он. – С такими формами – и в монахини?! Нет, лучше в гроб, я извиняюсь...
С этих самых пор он потерял ко мне всякий интерес, но возле дома крутиться не перестал – досаждал глупыми беседами Валентину Яковлевичу, пытался учить уму-разуму Бориса с Глебом, давал педагогические советы моей тетушке... до тех пор, пока на него не снизошло новое чувство.
Однажды он увидел Люсинду.
Она как раз шла на работу – в коротком атласном сарафанчике, ее пухлые руки-ноги были выставлены всему миру, низкое декольте внушало мистический страх, кукольное личико Мэрилин окончательно ломало психику.
– Я извиняюсь, кто это? – бросил мне камушек в окно Виргиний – бледный, несмотря на жару. Я подумала, что Люсинда тоже испугала его, как и меня когда-то.
Он стоял под моим балконом и вовсю таращился ей вслед. Белый атлас перекатывался волнами на ее филейной части.
– Это Люся, – сказала я, перегнувшись через балконные перила.
– Какая женщина, я таки в ошеломлении! – прошептал он, и я тут же поняла, что жизнь Виргиния наполнилась новым смыслом. Мой образ целиком и полностью заслонился Люсиндой, благо ее размеры не шли ни в какое сравнение с моими. Я, можно сказать, была тростинкой, чахлой речной девой по сравнению с этой Брунгильдой...