Модэ
Шрифт:
Всадник произнес несколько слов. Это было не заклинание даже, но какая-то древняя мольба. Всадник просил бога неба и грома освободить добрых лошадей и наказать их пленителей. Много было имен у этого бога, по крайней мере так говорил разбойник-бактрийец. Всадник назвал только три из них: «Михра, Рашну, Соруш». И едва прозвучали эти имена, конь встал на дыбы и заржал. Каждая жила его вытянулась и загудела как тетива.
Кони бесились. Невидимая сила, исходившая от всадника в роговой маске, распространилась по стойбищу и коснулись их грязных, нечесаных грив. Копыта их, разросшиеся безобразно, сбитые, спекшиеся дочерна, обрушивались на ограду, разбивали целые камни, выворачивали колья.
Оборотни
А дальше случилось невероятное — те, кто были в ту ночь в стойбище, рассказывали потом, будто от конского топота обвалилось ущелье, рухнули самые горы вокруг куреня, и земля покрылась трещинами, в которых бурлила кровь. Говорили еще, что видели в небе грифонов, крылатых барсов и прочие чудеса.
После той ночи на много дней пути вокруг не осталось ни одного живого перевертыша, ни одного, даже самого чахлого кустика травы, ни одной скалы или кочки. Зато весной пустые склоны зазеленели сочной травой, ожили пересохшие давно ручьи, а в тайгу вернулся зверь. Все это случилось именем Соруша — бога победы, именно так, как рассказывают легенды. Все произошло быстро и страшно, как и велит древняя справедливость.
Сам Ашпокай мало что запомнил тогда. Когда сила Соруша наконец оставила его, он почувствовал себя мехом, из которого выпили весь кумыс. Рахша не слушался юношу — на какое-то мгновение он почувствовал прежнего своего хозяина, и теперь злился, требовал его назад. Ашпокай растерянно огляделся. Ничего нельзя было разобрать в этой пыли и темноте. Вот рухнула первая поскотина. Из юрт и землянок выскакивали неодетые заспанные люди. Одни выбегали навстречу лошадям, кричали, размахивали недоуздками, другие пытались спрятаться или убежать — многие из них нашли свою смерть под копытами.
А потом откуда-то издалека раздался новый треск — это рухнула поскотина вокруг дальнего загона.
Людям передавалось безумие лошадей — верховые и пешие метались они в пыли, сталкиваясь, падая, сражаясь друг с другом насмерть.
— Хунну! Это хунну устроили!
— Резать их! Резать!
— Да где же они? Где! Резать их!
Вот кто-то размахивает чеканом, вот засвистели стрелы, кто-то промчался мимо с раздавленной, безобразно повисшей головой…
Кони сталкивались с Рахшей, кусали его за шею, увлекая в свой безумный бег. Пару раз Ашпокай едва не слетел на землю. Он погиб бы, наверное, но тут из темноты, вылетел всадник в разорванной рубахе. Это был Соша. На правой руке, на кожаном темляке болтался нож. В степи не знают таких ножей — то был длинный, изогнутый клинок с бронзовой рукояткой в виде медвежьей морды.
— Я Хушана… Я… — прокричал Соша, но последнее страшное слово утонуло в рокоте.
Невозможно было смотреть на него в эту минуту. Через много лет, когда в степи все будут говорить о полуденных призраках, самого лютого из них назовут Абар — Медвежий Коготь.
— Где наши? — прохрипел Ашпокай, припадая к конской спине.
— Я видел… Они уже там! — Соша ткнул ножом куда-то в сторону.
— Иди вперед… Я за тобой! — Ашпокай сильно шлепнул Рахшу по заду, конь взбрыкнулся, но молодой волк удержался и в этот раз. Силы возвращались к нему быстро — Соруш много оставил после себя. Он опять сделался горячим зудом, тонкой иголкой, и спрятался за правым ухом Ашпокая.
— Где князь? Где Вэрагна? — кричал Соше Ашпокай.
Зарделся рассвет. Наступил праздник Михрган.
***
Молодые волки почувствовали жизнь снова, сразу всем существом. Ветер раздувал их жалкое тряпье, которое заменяло им одежду. Они сами были этим ветром — холодным и быстрым, как ночное удушье. Вместе с табунами катились они с гор, наводняя долины. Вместе с одичавшими лошадьми они мчались вникуда, утоляя жажду из ледяных ручьев, забывались недолгим сном, и мчались дальше, навстречу зиме, и пес пасуш-хурва бежал следом, оглашая отвесные отроги звонким лаем. Время мчалось теперь вместе с ними, Ашпокай только и успевал замечат, что творится вокруг.
С ними были теперь босоногие мальчишки и девчонки-замарашки, которые сидели на конских спинах уверенно и ловко, как взрослые мужчины. И, как взрослых мужчин, разили их стрелы — и оставались они лежать под горными отрогами, лицом вниз, разбросав срамно руки и ноги. Вэрагна был среди них, грязный, растрепанный, неотличимый от мальчишек-пастухов. Стрелы не доставали его, видно бог Ормазд и вправду хранил молодого бивереспа.
Дня не проходило без сражения — на хвосте у них была вся хушанова свора, хунну, Харга… они дрались с молодыми волками, они дрались между собой — хушановы конокрады не могли понять, кто убил их князя, они бросались и на хунну и на салмовых ватажников с одинаковой яростью.
Две хуннские стрелы угодили Салму в правое плечо, да ухнула еще в бок разбойничья палица. Он теперь дышал тяжело, и на скаку чуть свешивался влево. Скоро лошадь под ним пала и ему пришлось спутать недоуздком другого коня, из табуна.
Ловчий Харга настиг их на отвесном и высоком курумнике. У него почти не осталось воинов, он был уже ранен, и рана его воспалилась. Соша выкрикнул его на бой, сошелся с ним прямо на курумнике и ударом ножа рассек лицо в кровь. Ловчий-колдун свалился с коня, и покатился по курумнику вниз. Соша хотел было броситься следом — снять с врага скальп — но Шак его удержал. Тело Харги упало в реку, поток быстро подхватил его, и ненавистный колдун исчез. В тот же вечер Шак и Соша побратались кровью. Салм посмотрел на Шака недобро, но вслух сказал только: «Пускай побратимы разделят доброе и дурное, — а потом прибавил. — И скверну тоже…».
Горы сделались сизой дымкой вдали, началась равнина, и ветер раздувал рыжие волосы Ашпокая. Теперь он приметил ту бесстыжую, простоволосую из стойбища — она как-то уцелела и была теперь с Атьей. Горит Атьи был привязан к упряжи ее кобылы и это означало, что она теперь его невеста.
«И какая мне от этого обида?» — подумалось Ашпокаю. Обижаться, завидовать Атье нельзя — он брат, они побратались давно, когда еще был Михра. Ашпокай глядел по сторонам, на молодых волков, на караванщиков. Ему вспомнилось видение — темная снеговая туча тянется к земле черным хоботом, к Ашпокаю тянется, к распахнутому его вороту.
«Проклятье с ней, — решил молодой волк. — Пусть как знает, так и живет».
С Вэрагной они простились уже в большой степи. К тому времени даже ватажники перестали в нем узнавать князя, так он был похож на чумазого пастуха. Салм дал ему немного меди, и двух коней в дорогу. Несколько мальчишек из стойбища, да еще двое ватажников согласились поехать с бивереспом.
— Помни, Вэрагна Мобэд, мое добро! — говорил ему на прощание Салм. — Следуй нашей вере, проповедуй ее в Туране и во всех концах земли. Видишь молодых волков? Видишь волков старых? Видишь, что мы одни теперь правы на земле?