Модель
Шрифт:
…Однажды, а в жизни часто приходится заниматься всякими глупостями, мне пришлось поговорить с каким-то полулевым депутатом об этом, и он спросил:
— За что вы так не любите социализм? — И я вполне мог бы ответить просто:
— Социализм так долго заставлял любить его, что ничего, кроме ругани, у меня для социализма не осталось. — Но глаза депутата светились таким неподдельным любопытством, что мне пришлось ответить сложно:
— За то, что социализм — это система,
— Почему? — не унимался полулевый.
— Потому что чем человек при социализме мельче, тем меньшая он сволочь.
— Да — почему же?
— Потому что тем меньше он принуждает других людей отстаивать не свое.
Депутат ничего не понял из того, что я сказал.
И в этом не было ничего удивительного — в России вообще трудно встретить депутата, способного что-нибудь понять.
Но решил продемонстрировать мне свой главный аргумент:
— Многие наши современники считают, что нужно вернуться в социализм.
А это — уже объективная историческая причина. — Это был человек, думающий, что для того, чтобы управлять страной, нужно управлять массами людей. И не понимавший того, что, чтобы управлять страной, нужно понимать конкретных людей.
Так что в ответ я просто пожал плечами:
— Для исторического обращения вспять объективных причин не бывает.
— И чего же вы хотите?
Чего мы, коммунисты, вам не дали? — продолжал вопросить меня депутат, и я грустно улыбнулся:
— Вы, именно вы, коммунисты, сделали для нас желанным все, что вы запрещали.
А так как вы запрещали практически все, кроме права восхищаться вами — желанным для нас стало все, кроме вас.
Левый депутат, разговаривая со мной о достоинствах социализма, делал одну ошибку — он разговаривал со мной, как с самим собой.
То есть как с дураком.
Дураки — опора социализма.
А потом депутат заставил меня расхохотаться.
В этом не было ничего удивительного — я почти всегда смеюсь, когда слышу, что говорят депутаты.
Исключения составляют те случаи, когда слушая депутатов, я плачу.
А расхохотался я потому, что, почему-то сказав: «Мы должны быть нормальными», — получил гордый депутатский ответ.
Депутат дал ответ гордо, потому что не понимал, что его ответ граничит с идиотизмом.
Причем занимает на границе место не до, а за пунктирной чертой:
— Мы не нормальные.
Мы — русские…
…Мое молчание Элия Вита, кажется, вновь поняла неверно и тихо проговорила:
— Хотя бы извинились за оккупацию.
Трудно, что ли, вашему президенту
И мне вновь пришлось держать оборону за всю страну:
— Элия, если позволишь, я сделаю небольшое отступление.
Ватикан извинился перед христианами за инквизицию.
— Да. Но при чем здесь это? — перебила она меня на мгновение, но я не поддался ее перебивке:
— При том, что сегодняшний папский престол — прямой наследник папства в истории.
— Ну и что? — Элия явно не понимала направления моей мысли.
— А то, что нынешняя Россия — не продолжение Советского Союза.
И мы, и вы — совсем иные, новые страны.
Те времена, когда совершались эти преступления, — это не наша нынешняя вина.
Хотя — это по-прежнему наша нынешняя беда.
Общая, кстати сказать.
И если у вас был чужой тюремщик — сталинизм, то для нас он был своим собственным тюремщиком.
И как я не могу нести ответственности за преступления эпохи моих дедов, так и наш президент не может отвечать за сталинские преступления.
А сожаление о том, что это было в нашей совместной, не социальной, а человеческой истории, было высказано не раз.
И наверняка будет высказано еще.
Но подумай сама — разве я виноват перед тобой в том, что в жизни наших дедов и прадедов был сталинизм?
— Петр, ты еще скажи, что вы и Ленина не любите?
— Ленин для меня это просто кровавый шут от марксизма.
— А Маркс?
— Маркс, — улыбнулся я, — троечник от экономики.
— Что это ты так о Марксе?
— Я так о Марксе потому, что он не понял и сделал главную ошибку.
— И — какую? — Элия задала свой вопрос так, что я понял — это действительно ей интересно.
— Маркс решил, что пролетариат — это двигатель прогресса.
А время показало — что тормоз…
— …Тирания… Авторитаризм…
Да вы же сами на всех углах кричите о том, что Россия традиционно монархическая страна, — Элия говорила не митингово, а констатаци-онно; и мне вновь пришлось вступаться за своих современников.
Это было не просто, потому что об этом действительно говорили много.
Хотя мне было понятно, что говорить о традиционности монархии в России могут только — или очень глупые люди, или люди, специально нанятые для того, чтобы они рассказывали о том, что в России можно хорошо жить и при однодержавии.
И сталинизм выгоднее авторитаризму, чем демократия.
А уж монархия — и подавно.
— Понимаешь, девочка, — я говорил осторожно, подбирая каждое слово, — говорить о традиции могут только те, кто эту традицию продолжает непрерывно сохранять.