Модель
Шрифт:
— У нас была одна социальная гарантия — жить при развитом социализме.
А о том, какие социальные гарантии дает развитой капитализм, мы и понятия не имели до тех пор, пока нам не отменили выездные визы.
Только называется это не социализмом, а социал-демократией.
— А чем социализм отличается от социал-демократии?
— Тем, что социал-демократия — это стремление людей создавать государство, в котором жить лучше, а социализм — это требование к людям быть послушными
— Но мы же жили…
— Энн, мы жили с синицами в руках, потому что журавлиное небо от нас скрывали.
— Ну хорошо, но ведь был же Брежнев, при котором никакого террора не было, — девочка продолжила правильно демонстрировать мне то, что она знала, о чем говорит; и мне ничего не оставалось, как объяснить ей, что то, что она говорит — она говорит неправильно:
— При Брежневе был застой, который мог наступить только в стране, народ которой уничтожен террором.
— Почему?
— Потому что нормальные люди добровольно на застой не соглашаются.
— Так что же, социализм, по-твоему, умер естественной смертью?
— Социализм умер неестественной смертью, потому что неестественной была его жизнь.
— А почему же у нас не получился капитализм?
— Потому что при капитализме есть деньги на все, даже на социализм, а при социализме ни на что, кроме социализма, денег нет.
Энн явно задумалась над тем, что я сказал, но привычность взглядов не хотела отпускать эту молодую женщину:
— Мой папа, как и все подводники, защищал Родину. — Она была уверена в том, что ее слова верны. И это действительно были верные слова.
Правда, она не задумывалась о том, что это были не ее слова, а слова тех, кто очень хотел сделать так, чтобы она думала, что говорить так — это говорить единственно правильно.
Это был набор идеологий, не умевших вступать в дискуссию, идеологий, которые могли существовать только в одиночестве.
Но разговор шел о ее отце — самом близком для нее человеке; и мне пришлось задуматься о том, как мне объяснить этой девочке то, что ее слова неверны.
— Энн, мой папа тоже был военным — ракетчиком; и мы с тобой оба можем гордиться своими родителями, честно выполнявшими свой долг.
Но наши отцы управляли самой совершенной военной техникой, а пяти видов колбасы в магазине они не видели, — я говорил спокойно и подбирая свои слова; и слова находились сами собой:
— Военное противостояние всему цивилизованному миру — это адреналин вчерашнего дня.
Люди — это то, чем они хотят прославиться в истории.
Мудрые народы создают культуру, глупые — бомбы.
— Но ведь были же те, кто мешал России развиваться.
— Энн, весь двадцатый век главной
И россияне страдали от своей власти больше, чем от всех врагов вместе взятых.
— Но ведь войны существуют.
А ты говоришь, что воевать нехорошо и неправильно.
— Да, девочка, мы живем в таком мире, в котором не всегда правильно поступать хорошо и не всегда хорошо поступать правильно.
Но тут уж я ничего не могу поделать.
— Ну, а если кто-то захочет захватить нашу страну, что мы будем делать без армии?
— Как ты себе представляешь этот захват? — улыбнулся я, несмотря на то, что наш разговор был серьезным.
— Ну, например, захватить наши нефтяные месторождения…
— Энн, в двадцать первом веке для этого нужны не баллистические ракеты и подводные лодки.
Для этого даже танки не нужны.
Сейчас перспективные месторождения захватывают через биржу — просто скупают акции и становятся совладельцами.
— А территории?
— Европа вообще открыла свои границы, и никто никого захватывать не бросился.
— А мы — европейцы? — девочка задала мне это вопрос с тайной надеждой в голосе.
Надеждой на то, что я отвечу утвердительно.
И мне пришлось ее разочаровать.
Хотя еще большой вопрос, для кого мой ответ был большим разочарованием — для нее или для меня?
— Пока — нет.
— А чем мы отличаемся от европейцев? — спросила она; и я задумался, перед тем как сформулировать ответ:
— Европейцы не переходят дорогу на красный свет, даже если на дороге нет машин.
— И все? — Энн посмотрела на меня удивленно; и мне пришлось задуматься вновь.
— Европейцы не могут не улыбнуться, встретившись взглядом с глазами ребенка.
— Так, может, они за деньги улыбаются?
— Так, может, мы за деньги ругаемся матом в автобусе?
— Так что же, по-твоему, армия теперь не нужна никому?
— Нужна, Энн, очень нужна.
Только совсем другая армия.
Сейчас в мире поднимается терроризм, торговля наркотиками, но против них межконтинентальными ракетами и подводными лодками не воюют.
Сейчас нужна армия особого, специального назначения. — До этого момента я говорил о том, на понимание чего у меня хватало знаний — на большее у меня знаний не хватало:
— И какой она должна быть, должны сказать специалисты.
Сказать и стране, власти…
— …Все равно ельцинская власть бросила нас, — проговорила Энн, и в ее словах звучала уверенность в том, что сказанное ей было настолько очевидным, что не нуждалось не только в поправках, но даже в комментариях.