Модель
Шрифт:
— Скажи, а по стране ты ездишь?
— Да, Энн, когда-то я объехал почти всю страну. А сейчас с друзьями мы иногда ездим на Полярный Урал.
— Это там, где водятся снежные человеки?
— Наверное, — улыбнулся я.
— А ты их видел?
— Кого?
— Ну, диких человеков?
— Диких людей? Конечно, видел.
— Когда? — Этот вопрос ее явно заинтересовал; и мне пришлось припоминать, где и когда я видел людей, если и не диких, но точно не цивилизованных.
И
— Вчера вечером, на автобусной остановке…
…Проходя глазами по полкам с книгами, она увидела мой четырехтомник:
— Как ты пишешь свои книги?
Я стараюсь писать так, чтобы читающим хотелось бы перевернуть следующую страницу.
— А для кого ты их пишешь?
— Для разумных людей.
— А кто, по-твоему, разумный? — Вопрос Энн был очень простым, и мне легко было на него ответить:
— Тот, кто умеет отличать правду ото лжи.
— Ты пишешь книги о своих женщинах?
— И о них тоже.
— А обо мне ты напишешь?
— Возможно.
— И о том, что я бывала у тебя голой?
— Доченька, мысли у тебя пока тоже неодетые, — улыбнулся я.
— Вот и приступай.
— К чему?
— Меня раздевай, а мои мозги одевай…
…Энн внимательно смотрела на картины на стенах мастерской.
— Тебе нравятся мои картины? — спросил я.
— Твои картины мне нравятся даже независимо от того, что они твои…
…Мне показалось, что пока я бродил между продуктовыми полками магазина, в Энн что-то изменилось не только внешне, но и внутренне. Это была совсем новая женщина, и эту молодую и очаровательную женщину трудно было считать девочкой, которой она казалась несколько минут назад.
И с этой женщиной нужно было разговаривать по-взрослому.
Уже потом я понял, что передо мной просто была женщина, решившая не проходить мимо свое судьбы.
— Так, — прошептал я, глядя ей в глаза.
— Как? — уточнила она; и я не смог ничего ей ответить, потому что пока не знал — куда заведут меня отношения с этой женщиной.
Но то, что они куда-то заведут, стало мне очевидно.
Хотя и не сразу.
— Я тебе нравлюсь, Петр?
— Да, Энн — ответил я.
— Ты мне тоже.
Тогда расскажи о том, чем я могу тебе не понравиться?
— Не знаю. Но сейчас я думаю о том, как мне продолжить нравиться тебе.
— А тебе не кажется, что есть проблемы посложнее, чем понравиться женщине.
— Не кажется. Хотя не знаю — почему?
— Ты просто — москвич, — улыбнулась Энн; и в ответ я уточняюще вздохнул:
— Подомосквич.
— А
— Мы — такие же, как вы.
— Вам всего хватает.
— Кому-то из нас не хватает демократии, кому-то — колбасы, а кому-то — суффиксов.
— А суффиксы здесь при чем?
— При том, что бывает демократия и колбаса, а бывает: колбасонька, колбасочка и даже — демократочка.
— Смеетесь над нами — провинциалами? — Энн говорила улыбаясь, и я подхватил:
— Мы, москвичи, иногда изображаем из себя дураков, для того чтобы никто не увидел, что мы бываем идиотами.
Наш разговор состоял из вопросов и ответов, словно не формировавшихся нами, а высыпавшихся из какого-то рога, который можно было считать разновидностью рога изобилия…
…Наверное, я должен был испытывать неловкость перед этой девочкой за то, что жил в часе езды от Кремля, а она — пяти минутах ходьбы от одного из северных краев Евразии.
За то, что я, старый, седой мужчина, состоял при кисточках и красках в столице, а она, прелестная девчонка, должна была проехать несколько тысяч километров для того, чтобы стать при колбасах и консервах.
Хотя моей вины в этом не было, а те, за кем была эта вина, считали, что за эту историю нужно не виниться, а гордиться ей.
Но то, что наследники тех, на ком была вина за историю моей страны, считали меня дураком, позволяло мне считать их подлецами.
Нам, всем россиянам, выпала неудачная судьба жить в империи, к тому же социалистической, а значит, глупой вдвойне.
Это в республиках страна везде, а в империях — в столицах центр, а остальное — провинции. А значит, люди разделяются дополнительно: на жителей центра и провинциалов.
И если остальной мир свое имперство модернизировал до здравого смысла, то социализм законсервировал свое представление о жизни до своего окончания.
Впрочем, вышло так, что консервация империи социализма оказалась такой глубокой, что сохранилась даже после того, как на свете не осталось ни империй, ни социализма…
…Всегда понятен только дурак.
Эта девушка была явно умна, а потому — не всегда понятна.
Ее слова рождали спринт мыслей, а тело — мысли о марафоне чувств.
— Я еще только на краю тебя, а мне с тобой уже очень интересно, — проговорила она, глядя не на меня, а на голову Будды из Пекинского храма. — Ты догадался, почему я тебя в постель затащила?
— Чтобы мне не гадать, я послушаю твою версию, — ответил я, целуя при этом ее руку.
— Потому что хотела, чтобы наша встреча была не последней.