Мое королевство (Химеры - 2)

Ракитин Андрей

– Это не сказка, мона. Помните? "Каждый человек - это корабль."

Он свел над чашей ладони. Алисе показалось, он держит большой малиновый елочный шар. Такой, где дом и зима внутри, и если качнуть - пойдет снег... Нет, не так. Малиновые волны, и на них кораблик...

– Бери, не бойся.

Алиса взяла свет в ладони. Это только сон, подумала она. Мажордомы такого не умеют. Такого не бывает.

"Эта сказка, шарик хрустальный..." У нее в ладони лежала брошка - алый стеклянный кораблик с серебряной искрой внутри, с тысячей искорок от упавшего сквозь отсутствующую крышу луча.

– Все равно... я без него ничего не напишу, - произнесла

Алиса упрямо. Никому это не нужно.

Феличе сгорбился:

– Хорошо. Все будет, как ты захочешь. По эту сторону зеркал.

Адам Станислав в раздумье погрыз кончик пера. Эта привычка сохранялась у него с детства, и он ничего не мог с ней поделать. Губы у него уже были черными, и отмыть их потом стоило больших усилий.

"Иногда актом воли является следовать обстоятельствам," - записал он на полях. Отложил погрызенное перо, вернулся к последним строчкам трактата. "Никто из предстоятелей за всю историю Церкви не отвергал постулат, что человек - суть Книга, которую пишет Господь. Здесь возникает кажущееся противуречие со свободой воли, дающей личности возможность творить свою - да и чужие Книги - по-своему, иногда в согласии с божественным замыслом, а иногда в полном его отрицании. Господь не мог, создавая абсолютный текст, не заметить этой ловушки. Признание такового вообще отвергает основы вероучения." Адам Станислав прислушался. По дому гуляли летние сквозняки, разгоняли душный вечерний воздух. Пахло маттиолой из сада. Покачивалась тяжелая занавесь на полуоткрытой двери. К трактату возвращаться очень не хотелось. Он подумал, что вымучит еще десяток строчек и попросит у экономки чаю. Замечательная женщина его экономка: молчаливая и совсем неграмотная. "Суть же не в самом тексте, а в приближении оного к божественному замыслу, что позволяет ему в зависимости от такового с большей или меньшей вероятностью и точностью воплотиться в тварном мире. Полное созвучие текстов человека и божества есть резонанс, каковой согласие..." Мелодия родилась, как ландыш в лесной глуши, выпорхнула из-под крышки виржинели робким ароматом, развернулась и взлетела. Предстоятель замер. Почему-то чудился летний дождь - такой, когда сквозь тучи солнце: "царевна плачет." Только кроме солнца и дождевых капель падали ландыши, душистой грудой устилали и траву, и голую землю.

Он сорвался с места и бесшумно закрыл в соседней комнате окно. Комната была погружена в темноту, светилась в подсвечнике виржинели единственная свеча, бросала блики на желтоватые клавиши. Женские пальцы бегали по клавишам робко, словно выискивали, высвобождали мелодию, которую не знали сами, но чувствовали... Потом женщина обернулась.

– Я вам помешала?

– Нет. Играйте.

– Я не умею.

Ее ладонь нежно скользнула по клавишам, Алиса вздохнула и захлопнула крышку виржинели.

– Ну, тогда я распоряжусь насчет чая.

Адам Станислав понял, что готов по-мальчишечьи вопить от беспричинной радости. Легкий хмель, дымка, готовая вот-вот раскрыться, ощутимое сквозь нее дыхание божества. Такое состояние длилось все эти дни, что Алиса жила у него, оно было глупым и опасным, но он ничего не мог с собой поделать. Их молитвы услышаны. Впрочем, одернул Стах себя, в этом мире бывают услышаны все молитвы.

Тихая, как крупная мышь, ключница разлила чай, выставила на крахмальную скатерть молочник и сахарницу, свежие булочки под салфеткой и застыла, глядя на священника голубыми преданными глазами.

– Идите, Эмма. Подогрейте для моны лекарство и проследите, чтобы она легла не позже полуночи.

Алиса надулась. Он же, озорно сверкнув глазами,

прибавил:

– Я приду поцеловать на ночь дорогую племянницу.

Алиса, кривясь, хлебала лекарство. Стах, подтащив к кровати тяжелый стул, сидел и смотрел на нее.

– Я прочитал.

Она поперхнулась и долго откашливалась, потому что Адам Станислав не решился ударить ее по спине. Он сполоснул чашку и принес воды.

– Пейте осторожнее.

Алиса смотрела глазами загнанного зверя.

– Я должен был понять, почему вы плакали ночью.

– Это не ваше дело.

– "Доблестный рыцарь! Придворные дамы сомневаются. Во избежание кривотолков я повелеваю вам собственноручно возложить венец королевы любви и красоты на вашу избранницу." Вам... вашей героине так нужен этот венец?

– Я никогда и ничего не придумываю, - Алиса отодвинулась, пряча лицо в колени, прикрытые одеялом.
– Вы спасли меня, чтобы я сочиняла. Зачем вам... то, что я пишу? Вы... получите деньги?

Стах привстал, словно действительно собираясь поцеловать ее в лоб.

– Разве вы не верите в бескорыстие поступков?

Алиса рывком вытащила из-под подушки тетрадь:

– Эти - верят. Я - нет. Кто там кричит?

Он выскочил в выходящий на улицу кабинет, до половины высунулся в окно. И едва там не остался. Потому как уличный мальчишка голосил звонко и доносно:

– Почтенные горожане! в эту пятницу! на Ордынском поле! повелением Одинокого Бога! большой! летний! турнир!!

Дети в подвале играли в больницу:

Зверски замучен сантехник Синицын...

Ристалище было пустое, как стол. Дождик шуршал в выгоревшей траве, лениво полоскались вымпела, тяжело всплескивали под редкими порывами ветра гербовые штандарты. На противоположной трибуне, под навесом, дамы укутывали вуалями сложные прически. Высокие энены замужних мон вздымались гордо, как храмовые крыши.

– Вон, - сказал оруженосец Гэлада, указуя Яррану костлявым перстом куда-то в гущу этого цветника.
– Поглядите, ваша милость.

– Не тычь пальцем. Неприлично.

– Прилично.
– Тот, как ни в чем не бывало, грыз крепкими зубами леденцы и каленые орешки, накупленные у торговок перед входом за медный хозяйский грош.
– Это ж мона Сабина, нашего, значит, сильно одинокого Бога...

– Заткнись, дурак! Нашел место...
– В подкрепление слов Ярран отвесил внушительную плюху. Оруженосец подавился леденцом и умолк. Задумчиво потрогал передний зуб. Зуб шатался.

За препирательствами они не заметили, как трибуны наполнились, утих перепуганный дождик, и трубы герольдов возвестили начало. За ограждением, у шатров, возникла легкая суета, потом на поле, в сопровождении не менее десятка оруженосцев, выбрался рыцарь. Конь под ним был роскошный, белый, мел хвостом порыжелую травку и косил сквозь броню огненным глазом. Рыцарь коню вполне соответствовал, вот только, на придирчивый взгляд Яррана, вооружение было слегка тяжеловато. Но не менуэт же танцевать. Герольды огласили имя. Гэладовский оруженосец поперхнулся. Рыцарь Ордена Бдящей Совы...

– И этой, как ее?.. Пелерины зияющей?

– Элерины, - процедил Ярран сквозь зубы.
– Сияющей. Не прикидывайся дураком большим, чем ты есть. Дочерний орден в честь известной эрлирангордской святой, дозволено именным Указом Одинокого Бога. Это ж адепты...

– Чьи?

– Не мои!
– отрезал Ярран мрачно.

– Ну и пускай, - объявил оруженосец, ладонью отирая мокрое лицо.
– Пускай адепт. Все равно продует!

– Почему?

– По кочану и по капусте. Адепт придоспешенный на четырех ногах и то спотыкается.